Мать продолжала описывать непрерывные раскаты грома, молнии, которые превращали ночь в день, небо, которое стало морем и обрушилось на дом волнами. Элисса была в восторге. Она почти никогда не видела снов, и это её беспокоило, но слова матери пробудили в ней тусклое воспоминание о сне, в котором мужчина ходил по крыше в тяжёлых сапогах.

Она проспала шум той ужасной весенней ночи, но запах, который донёсся до неё сейчас, вытащил её из ещё более глубокого сна. Это был не просто смрад, это была атмосфера, в которой смешались все нечистоты, которые она могла назвать, и ещё несколько безымянных. Страдал не только нос: вонь жгла ей глаза, заливала кислотой желудок и забивала лёгкие. Каждый вдох давался с трудом, как будто она вдыхала воздух сквозь густую заплесневелую шерсть.

Когда она вытерла слезящиеся глаза, её охватило страшное подозрение. Была зима, вспомнила Элисса, но в камине не тлели угли. Даже в самые тёмные ночи у неё получалось различать прямоугольники окон своей спальни. Сейчас темнота была абсолютной.

— Я слепая! — закричала она. — Я ослепла!

Хотя её крики больше напоминали хриплое карканье голоса, охрипшего со сна, они были достаточно громкими, чтобы привлечь рабыню, возможно, даже чтобы разбудить мать. Но никто даже не пошевелился. Она подумала о том, чтобы закричать снова, но при первой же попытке из лёгких вырвался зловонный воздух, а шум её дыхания был почти таким же неприятным, как и усилие, которое для этого потребовалось. Столь же тревожным было отсутствие других звуков: ни криков с улиц, ни далёкого лая, только неровный шелест её собственного незнакомого дыхания. Элисса почти никогда не болела и решила, что сейчас в самом деле очень серьёзно больна.

— Это сон, — пробормотала она себе под нос. — За одну ночь я навёрстываю все те плохие сны, которых у меня никогда не было… но мне это не нравится!

Элисса закричала. Хрипя и давясь, решила больше так не делать.

Она попыталась нащупать огниво на прикроватном столике. Там ничего не было: не только огнива, но и самого столика. Перекатившись на другой бок, чтобы поискать правой рукой, Элисса упала с кровати на пол. Бормоча проклятия и потирая ушибленные колени и локти, она больше не сомневалась, что бодрствует.

Толстый ковёр в её комнате отсутствовал. Пол был каменный, как на нижнем этаже, но при этом холодный и сырой, даже скользкий. Она содрогнулась от отвращения, когда поднесла пальцы к носу и почувствовала сильную концентрацию зловония, которое её разбудило. Элисса с такой силой вытерла руку о свою льняную ночную рубашку, что ткань порвалась.

Поднявшись, она нащупала поверхность, на которой лежала. Это была не её кровать. Та была выше. Что ещё тревожнее, это оказалась вовсе не кровать, а голая каменная плита.

Элисса попятилась, и что-то ткнулось её в плечо. Она снова отпрянула, затем потянулась к задетому предмету. Это был не камень. Дерево? Его поверхность больше напоминала сухую потрескавшуюся кожу. Ощупала его выступы. По форме он напоминал… нет, это в самом деле была человеческая рука, конечность давно умершего человека.

Она попыталась оттолкнуть её, но пальцы мёртвой кисти переплелись с её собственными. Элисса энергично встряхнула её, и рука вместе с частью предплечья со стуком упала на пол, рассыпавшись на отдельные кости. Девушка сдержала своё решение не кричать, но ничего не могла поделать с душившими её сухими рыданиями, сотрясавшими всё тело. Она знала, где находится. Сбылись её худшие опасения.

Много лет назад её прапрадед, Умбриэль Фанд, отправился в Фротирот на церемонию вступления в должность Вендриэля Доброго в качестве первого лорда. Напряжение от подавления проклятий, которые он так хотел выкрикнуть, разорвало в нём какую-то жизненно важную связь, и он упал замертво в толпе, которая теснилась вокруг Паучьих Врат, чтобы увидеть парад вендренской мерзости. Хотя Умбриэль был неизвестен фротиротским Фандам, его ранг давал ему право быть похороненным в одном из их родовых склепов, и так и произошло.

Прошло больше недели, прежде чем известие об этом достигло Фандрагорда, где вспомнили, что старик в молодости страдал припадками, имитировавшими смерть. Его близким пришла в голову ужасная мысль. Младший сын немедленно отправился в путь и достиг столицы за три дня и три ночи езды — подвиг, который с тех пор никто не смог повторить. Объяснения были даны в лихорадочной спешке, гробницу открыли, и Умбриэль растянулся на полу, как будто он присел на корточки, приложив ухо к двери. Кровь всё ещё оставалась влажной на его пальцах, ободранных до костей в попытках прорваться сквозь мрамор, и врачи пришли к выводу, что смерть настигла его всего лишь несколько часов назад. Тем не менее деда привезли домой и положили в постель, где члены семьи по очереди защищали его от мух и мышей, пока запах и внешний вид не испортились настолько, чтобы сгноить даже самую твёрдую и уверенную надежду.

Эту историю легкомысленно пересказывали на семейных собраниях. Предок Элиссы стал объектом насмешек. Если кто-то из родственников терял сознание за праздничным столом, отец приказывал слугам «отнести дедушку Умбриэля в постель», вызывая взрывы веселья. Они смеялись даже над последним ужасом, который навсегда опозорил ветвь её рода: Умбриэль выжил в своём заточении, питаясь трупом, который опередил его с погребением в гробнице на месяц. «Любимое блюдо дедушки Умбриэля, — кричал её отец, когда из кухни выносили дымящегося праздничного поросёнка или гуся, — Фанд в Фротироте!»

Рассказ ужаснул Элиссу, когда она впервые услышала его, и каждое повторение этой истории лишь усиливало её ужас. Она скрывала свои чувства, ибо грубые братья с радостью воспользовались бы её слабостью. Элисса приучила себя вытаскивать из своей постели и обуви засунутых туда змей и жаб не более чем с раздражительным вздохом, и поэтому могла смеяться вместе с другими, когда упоминалось имя Умбриэля. Но наедине со своим ярким воображением она переживала каждое мгновение последних часов несчастного человека. Элисса испытывала его ужас, мучилась вместе с ним, размышляя о немыслимой альтернативе голодной смерти, чувствовала, как её собственные ногти ломаются, когда он царапает неподатливую стену. Она изо всех сил боролась с мыслью, что её глубокий сон был отголоском его болезни, и что однажды сама проснётся в той самой гробнице, где он был в конце концов похоронен; но эта мысль превратилась в навязчивую идею, а теперь стала реальностью. Возможно, кости, которые она разбросала по полу, принадлежали некогда разрывавшей плоть, изломанной о мрамор руке её предка.

Теперь она кричала. Она бесновалась. Она бушевала в гробнице, разбрасывая на своём пути кости, отрывая конечности и головы от иссохших тел. Она ненавидела мёртвых. Ещё больше она ненавидела живых, тех, кто бросил её и всё ещё дышал свежим воздухом. Больше всего она ненавидела Лерилу Вендрен, наследницу Вендриэля Доброго. Все в её семье знали, что смертельный припадок деда Умбриэля, случившийся после многих лет нормального состояния здоровья, не был естественным. Лорд-чародей почувствовал его невысказанные мысли в толпе и небрежно прихлопнул деда брошенным заклинанием. А теперь его правнучка сделала то же самое с ней.

— А, — сказала Лерила, когда их представили друг дружке ещё детьми, — внучка упыря?

Элисса бросилась на неё с намерением выцарапать эти нелепо скошенные глаза, которые, как нынче утверждалось, глупые мужчины находили привлекательными, но необъяснимым образом споткнулась и сломала запястье, прежде чем смогла добраться до цели. Она никогда не забудет звонкий смех Лерилы, который был слышен даже сквозь собственные вопли боли и ярости, когда Элиссу уводили с вечеринки по случаю её дня рождения.

— Будь добра к Лериле, — посоветовала ей позже мать. — Иначе это слишком дорого обойдётся.

Она последовала этому совету, встречая злобные усмешки ведьмы вежливыми улыбками, притворяясь, что неверно истолковывает её коварные оскорбления как комплименты. Но накануне отъезда Лерилы в Фротирот, где она должна была предстать перед двором, Элисса не смогла удержаться от колкости.

— Не представляешь, как я рада, что ты уезжаешь, Лерила, — сказала она и сделала многозначительную паузу, прежде чем продолжить, — ведь ты, разумеется, займёшь положенное тебе место ярчайшей звезды при дворе.

— И даже если это случится, дорогая сестра, — ответила Лерила, выдержав точно такую же паузу, — я никогда, никогда не забуду твоих слов.

Кричащая ярость Элиссы утихла, сменившись холодной яростью, безмолвной, если не считать звуков её агонизирующих лёгких, шелестящих, как сминаемая бумага. Лерила уехала… неделю назад? Её воспоминания о событиях, предшествовавших последнему сну, были безнадёжно перепутаны.

Однако она выживет, она сбежит, потому что такую ненависть, как у неё, не смогут сдержать простые стены. Существуют силы, превосходящие мощь Лерилы, и она научится повелевать ими, даже если на это уйдёт пятьдесят лет. Она — Фанд из рода, отмеченного драконьими знамёнами, который сражался с Вендренами колдовством так же часто, как и с помощью мечей. Она молилась Слейтритре, которой её родители всегда робко пренебрегали. Она пообещала Лерилу этой богине, вместе со своей собственной матерью, отцом и братьями, слишком глупыми или безразличными, чтобы суметь понять, что они хоронят живую девушку.

Но колдовство было бы слишком безличным для Зорнарда Глифта, а яд — слишком косвенным средством. Она сама будет держать в руке кинжал, которым вырежет ему сердце, после того как использует его для удаления частей, которые, к сожалению, были ей более знакомы. Зорнард говорил, что любит её, но где же он был, когда запечатывали её гробницу? Без сомнения, тосковал, вспоминая о Лериле Вендрен; однажды он вызвал её ярость, рискнув предположить, что косой разрез глаз ведьмы «не слишком её обезображивает».

Поглощённая своими мстительными молитвами, Элисса почувствовала сквозняк, но прошло некоторое время, прежде чем осознала его значение. Когда она поняла это, то быстро, но со всей почтительностью завершила свои молитвы и поползла к источнику воздушного потока.

Один из плоских камней пола у стены просел, оставив щель, достаточно широкую, чтобы просунуть пальцы. За ним она ничего не почувствовала, только пустое пространство — и внезапный укус зубов, острых, как стамески.

Было больно, но её крик стал криком ярости. Вместо того чтобы отдёрнуть пальцы от крысиных зубов, как наверняка бы поступила прежняя Элисса, она просунула всю руку в отверстие, пока не нащупала тело крысы. Та взвизгнула и зацарапалась, но девушка сжимала её, тихо хихикая, пока кости не треснули, и жизнь не покинула грызуна. Она предложила его богине, которая, очевидно, услышала её молитвы, как знак грядущих, более солидных даров.

Элисса услышала чирикающие крики и цоканье когтей под плитой. Крысы прорыли туннель под гробницей, чтобы подкопать этот камень в рамках проекта, который, должно быть, занял у них несколько поколений. Собравшись отпраздновать свой триумф, пируя Фандами, они были атакованы с неожиданной стороны. Элисса понимала их ужас и замешательство. Если бы она прислушалась достаточно внимательно, то, наверное, смогла бы понять их возмущённую речь.

Она закричала, чтобы отпугнуть крыс, когда вырвала камень и протиснулась в узкую дыру, но их было нелегко устрашить. Жирные, как фротиротские комары, они грызли ей пальцы, кусали руки, царапали лицо. Подстёгиваемая яростью и отчаянием, Элисса царапалась и кусалась свирепее крыс. Какой-то холодной частью своего разума она знала, что окончательно сошла с ума, но эта часть отвернулась, как брезгливый зритель на звериной травле, и сделала ставку на безумие.

Побеждённые крысы разбежались, их пищащий хор затихал в пустоте вдали. Она напрягла глаза в темноте, но всё, что у неё получалось различить, были тусклые пятна фосфоресценции, которые исчезали, когда девушка смотрела прямо на них. Её нос больше, чем глаза, рассказал о предстоящем испытании. Ещё более зловонный, чем кислая сырость глины, ни разу не видевшей солнца, туннель смердел могилами, которые давно уже слили своих разложившихся в жижу обитателей в эти более глубокие недра. Но единственной альтернативой движению вперёд было остаться в гробнице навсегда. Она поползла.

Временами казалось, что земля сжимается вокруг неё так тесно, как шкурка обнимает колбасу, но её извивающееся продвижение ни разу не прервалось. Когда туннель разветвлялся, что случалось часто, Элисса, казалось, всегда знала, какое направление выбрать. Даже когда путь уходил в сторону от солнца и воздуха, к которым она стремилась, она повиновалась своему инстинкту и следовала за ним. Однажды Элисса зацепилась за переплетение корней, и восприняла это как обнадёживающее напоминание о том, что она близка к живым и здоровым деревьям, тянущимся к свободному небу. Затем Элисса поняла, что это были иссохшие конечности трупов, и сейчас она протискивалась сквозь братскую могилу, появившуюся после какой-то заразы или репрессий. Здесь крысы прорыли туннель через спрессованные кости, а не сквозь землю. Ощупывающие руки давили червей, толстых, как пальцы, но они становились лишь смазкой на её пути.

Туннель привёл Элиссу в пустую гробницу, где она наконец смогла выпрямиться, радуясь холодному лунному свету, проникавшему сквозь дверь, висевшую на сломанных петлях. Споткнувшись, Элисса шагнула вперёд и распахнула её, оказавшись на кладбище, смеясь от необъятности неба и великолепия света. Ночные птицы и насекомые внезапно умолкли.

Перед ней предстал Фандрагорд во всём своём беспорядке, но настолько странный с такого ракурса и в этот час, что она на мгновение подумала, будто попала в сказочную страну. История, писаная кровью, диктовала, чтобы его здания были обращены фасадами внутрь, выставляя улицам лишь мрачные стены. С кладбища открывался вид на тысячи обычно невидимых дворов, мерцающих факелами и цветными фонарями. Днём проломленные стены и поваленные башни постоянно напоминали о печальном упадке, но сейчас лунный свет и туман окутали шрамы города и вернули ему былое величие. И пока все счастливые люди, которых Элисса представляла себе, смеялись в своём великолепном городе, сама она сражалась с крысами и ползала среди трупов. Волна ярости, которая несла её до сих пор, вновь с грохотом обрушилась на неё

Она стояла на склоне старого кладбища, его выбоины и камни были скрыты зарослями ежевики, но внизу поблёскивала бледная полоса дороги, и это казалось самым коротким путём к выходу. К тому времени, когда Элисса наполовину сползла, наполовину скатилась к подножию склона, придорожная канава показалась ей более привлекательной, чем её собственная мягкая постель дома. Она охотно бы улеглась в неё, если бы голод и жажда не терзали столь яростно её внутренности. Теперь Элисса молилась хотя бы об одном кусочке любого из пирожных, от которых она вежливо откусывала и откладывала в сторону, об одном глотке воды, которую когда-то расточала просто для того, чтобы охладить свои виски.

Спотыкаясь и шатаясь, она уже не с таким отвращением, как прежде, вспоминала крыс, которых недавно убила, и тела покойников, которые разорвала. Эти мысли встревожили Элиссу, но они подпитывали её ненависть к тем, кто искорёжил её разум, вложив туда историю деда Умбриэля. Кинжалы и яд больше не фигурировали в представлявшихся ей образах мести; отныне её оружием станут собственные зубы. Она жаждала гордой шеи Лерилы и вероломного сердца Зорнарда.

Когда Элисса услышала топот двигавшейся позади неё лошади, мысли её настолько перепутались, что сначала она представила себе ту как живой набор жаркого и отбивных, которые можно было бы на скорую руку поджарить в придорожном костре или даже съесть сырыми. Потребовалось некоторое время, чтобы осознать истинное значение услышанного. Лошадь предполагала наличие всадника, который мог бы помочь ей; или причинить вред.

Элисса вспомнила, что находится одна в пустынном месте, и что её одежда разорвалась во время долгого ползания по туннелям. Однако она сомневалась, что хоть один мужчина на земле сочтёт её привлекательной сейчас — исцарапанную, избитую и грязную, всё ещё пахнущую могильными ароматами. Даже когда Элисса приободрилась из-за своей нынешней уродливости, инстинкт заставил её расчесать волосы пальцами и смахнуть грязь с лица. Всадник приближался шагом, давая ей время обдумать свои опасения, пока она наблюдала за происходящим из искривлённой тени кипариса. Лошадь была крупной и костлявой, но мужчина выглядел таким высоким, что напоминал взрослого, шутки ради взгромоздившегося на пони, предназначенного для ребёнка. Его массивность подчёркивалась кожаной курткой с бронзовой чешуёй, доспехами бедняка. Он явно был наёмником и нёс на себе все инструменты своей последней сомнительной работёнки к следующей такой же: смертоносный человек, не знающий ни бога, ни господина, из тех, что повергали её в трепет, когда она читала о них в романах Порполарда Фурна, но от вида которого у неё задрожали колени, когда увидела его на пустынной дороге ночью. Хуже всего было наличие у него нелепой бороды и заплетённых в косы волос, как будто он только что сошёл на берег, чтобы принять участие в оргии убийств и изнасилований. Даже если он мог понять её речь, её имя и звание только подстегнули бы его похоть.

Он всё ещё не видел её, и у неё была возможность изучить его лицо. Как ни странно, чертами он не походил на иноземца, и они не казались слишком уж жестокими. Несмотря на свой дикий облик, человек выглядел скорее обеспокоенным, чем воинственным, как будто у него на уме были более серьёзные мысли, чем изнасилование беспомощной. Он выглядел таким же старым, как её отец, и это немного приободрило её.

Она крикнула:

— Сэр! Вы не поверите, что со мной случилось — я сама не верю! — но мне нужна ваша помощь, пожалуйста, чтобы вернуться в город и домой. Мой отец — лорд Рутрент из дома Фандов, и он щедро вознаградит вас, если…

Он резко вздрогнул при первом же её слове, а лошадь встала на дыбы. Он не сводил с неё глаз, пока неуклюже боролся со своим конём, и первое выражение потрясения так и не покинуло его лица. Чем больше она говорила, тем шире раскрывались его глаза, а челюсть отвисала всё ниже. Неужели он никогда раньше не видел обнажённой женщины?

Её снова охватила безумная ярость. Все были против неё, никому нельзя было доверять, все сговорились похоронить её. Элисса скрыла свои чувства и заставила себя протянуть руки в мольбе, прекрасно понимая, насколько соблазнительно это демонстрирует её грудь, столь восхищавшую всех. Она сделала нерешительный шаг вперёд, но остановилась в ужасе и замешательстве, когда он вытащил из-за плеча боевой топор.

— Пожалуйста, сэр, я Элисса Фанд! Меня похоронили…

— Что и следовало сделать! — взревел он, пришпоривая коня. Топор описывал круги сбоку, подобно колесу лунного света.

Она закричала ещё до того, как топор вонзился ей в плечо, отделяя ребро от ребра быстрее, чем она могла бы шесть раз щёлкнуть пальцами перед ленивым рабом. Её потащило вперёд, где она столкнулась с бешено ржущей лошадью, пока всадник пытался выдернуть застрявшее оружие. Он расплющил ей лицо ботинком, освобождая топор.

— Слейтритра! — закричала она. — Помоги мне!

Он последовал за ней, когда она попятилась, и нанёс ей второй удар. Элисса закричала, увидев свою отрубленную четверть, корчащуюся и подёргивающуюся в пыли перед ней. Она ещё не чувствовала боли, но ей доводилось слышать, что это не редкость даже для самых тяжелораненых людей. Что озадачивало, так это её собственная неспособность умереть.

Поскольку она всё ещё жила, поскольку у неё ещё оставалась одна рука, и поскольку она была дочерью Дракона, Элисса бросилась на всадника и схватила его за плащ, надеясь сбросить с лошади. Она так и не увидела третьего удара, но луна и праздничные дворы города безумно закружились, и Элисса поняла, прежде чем окончательно потерять сознание, что он отрубил ей голову.

II

Крондард Слейт с беспокойством переводил взгляд с одной части трупа на другую, пока все три не перестали дёргаться. Казалось, тот был окончательно мёртв, но ему не хотелось слезать и проверять это.

Он позволил себе снова вздохнуть и даже рассмеяться. Поскольку его всё ещё трясло, смех звучал совсем не бодро, и Крондард оборвал его.

Плоть трупа частично разложилась, обнажив кости, покрытые пятнами гнили, но её осталось достаточно, чтобы определить тело как женское. Покрытая мхом, с развевающимися полосками кожи, она поначалу казалась ему мохнатой обезьяной, шаркающей вперёд, чтобы схватить его вытянутыми когтями, визжа и бормоча что-то невнятное. Он заметил пустые отверстия её глаз и носа примерно в то же время, когда почувствовал запах.

— Яйца Ара! — воскликнул Крондард, при воспоминании о собственном ужасе, и отшвырнул свой испачканный топор в рефлекторном жесте отвращения, о чём тут же пожалел. Его мастерство владения мечом было посредственным, о чём свидетельствовали несколько дуэльных шрамов, но почти тридцать лет в фоморской гвардии научили его обращаться с боевым топором: умелое вращение им было частью их тренировки. Он снова рассмеялся, поражённый иронией того, что эта первая жертва его топора уже была мертва.

Крондард нашёл его немного дальше по дороге. Оглянувшись, чтобы убедиться, что тёмные кучки гниющей плоти не шевелятся, он спешился и оттёр грязь с лезвия песчаной пылью. Его капитан закатил бы истерику, увидев, как фомор портит зеркальную поверхность, но он стал первой жертвой меча Крондарда. Это был честный бой — более чем честный, учитывая их относительное мастерство владения мечом, пока Крондард не уравнял шансы, опрокинув стул под ноги высокомерного щенка, пнул его в лицо, когда тот попытался подняться, и вонзил клинок ему в глотку, схватив за надушённые локоны — но попробуйте только сказать об этом лорду-командующему фоморской гвардии! Нападение на капитана, не говоря уже об убийстве, карается пытками и смертью. То, что капитан приказал Крондарду, как старшему сержанту, выпороть каждого третьего солдата в роте, потому что кто-то намалевал на него карикатуру в уборной, и что он плюнул Крондарду в лицо и ударил его чернильницей, когда тот запротестовал в ответ на приказ, не послужило бы ему оправданием. Дело не улучшило бы и то, открой расследование, что сам Крондард и был тем самым художником-смутьяном.

Он отбросил сладостные воспоминания о последнем жалобном бульканье капитана и уставился на залитую лунным светом дорогу. Фомор не мог бы поклясться в этом, но расположение трёх отвратительных куч, казалось, изменилось, словно они ползли друг к другу. Он взобрался на клячу и погнал её быстрее. Крондард продолжал осматривать кладбищенский склон в поисках других неуместных гуляк, но подавил желание оглянуться на то, с чем только что расправился. Если оно достаточно сильно жаждало своего подобия жизни, чтобы собраться заново, он желал ему удачи в этом. Сам фомор теперь был вне досягаемости его неуверенной походки.

Добро пожаловать в Фандрагорд! Он слышал о нём всю жизнь: действие страшных детских сказок неизменно разворачивалось в этом зловещем городе. «Но, конечно, — говорила ему мать, укладывая его спать после последней истории, — здесь такого случиться не может».

Под «здесь» имелся в виду Эштралорн, где потомки фоморов, завезённые столетия назад в качестве наёмников, притворялись, будто всё ещё остаются теми крепкими и простодушными варварами, хотя к нынешним временам они с таким энтузиазмом приняли местные обычаи и женщин, что мало чем отличались от своих фротойнских соседей, с которыми постоянно ссорились. Те, что были достаточно крупными, как Крондард, или достаточно красивыми, чтобы походить на своих иноземных предков, отправлялись в столицу, чтобы сделать там карьеру в фоморской гвардии. Этот некогда грозный полк теперь был не более чем марширующим музеем, костюмированным хором, распевавшим кровожадные песни на языке, который едва понимали в его рядах.

Хотя песни могли вызвать у него слезу неуместной ностальгии, а волосы на загривке вставали дыбом, когда он слышал рассказы о настоящих фоморах, таких как Рукорез или Смертодел, Крондард считал себя гражданином Фротирота, ещё более циничным, чем местные жители. Ничто в его жизненном опыте, и уж точно не детские сказки, не подготовило его к реальности, в которой обитают ходячие трупы.

По иронии судьбы, своим нефоморским именем он был обязан предку по имени Лирон Волкогон, который выслеживал печально известных упырей Кроталорна в их подземных убежищах и истребил после того, как они осмелились осквернить гробницу великого дома Слейтов; ну или так гласила история, которую Кронард осмеивал, как мог. За эту услугу, или за то, что он сделал на самом деле, Лирон и его потомки были приняты в род Слейтов. Город Кроталорн превратился в равнину пепла, Слейты больше не были сильны или многочисленны, но Крондард носил на себе татуировки этого древнего рода.

Если он насмехался над историями об упырях, почему ему следует верить в ходячих мертвецов? Крондард часто развлекался, бродя среди спорящих философов по Рыночной площади столицы, где убедился в том, что даже глаза и уши молодого человека могут лгать более возмутительно, чем торговцы или любовники, а на его собственном зрении и слухе начало сказываться их долгое напряжение. Представив, как он пытается рассказать о своём приключении Мантиссу Эпиплекту, самому язвительному из этих мудрецов, Крондард начал подозревать, что кто-то выставил его дураком. Возможно, разбойники с большой дороги прикрепили к трупу проволоки, чтобы останавливать путешественников. Поскольку ни один разбойник не выскочил, чтобы воспользоваться его потрясением, виноваты были шутники. Крондард решил, что поступил хорошо. Он испортил не только их шутку, но и их труп.

— Лирон здесь, упыри! — крикнул он в сторону разваливающихся гробниц на склоне. — Покажите, на что вы способны!

Глухое эхо голоса остудило его. Он попытался притвориться, что случайно пришпорил Громовержца, но не сделал ничего, чтобы удержать его от более быстрого вихляния из стороны в сторону.

* * * *

Первый трактир, в который он зашёл, располагался в руинах городской стены и назывался «Свиноматка в охоте», но Крондард не ожидал элегантности от провинции. Сотрясание ворот соседней конюшни и крики не помогли, поэтому он отправился колотить в железную дверь самого трактира. Щёлкнула задвижка, и Крондард увидел свет и услышал шум толпы — и то, и другое было неожиданным за дверью со смотровым окошком на пустой улице.

— Что вам нужно? — донёсся голос от головы с чрезмерно большими ушами, которая заслоняла свет.

— Что нужно кому-то от трактира? Еда, питьё, постель, уход за лошадью.

Последовало молчание, словно такие беспрецедентные просьбы ошеломили трактирщика. Наконец он спросил:

— Кто вы?

— Лирон Волкогон. — Крондард подавил ироничную улыбку по поводу своего почти автоматического выбора прозвища.

— Иноземец?

— Из Эштралорна.

— Иноземец, — заявил хозяин, закрывая смотровое окошко.

Прежде чем Крондард успел вытащить свой топор и продемонстрировать, насколько сильный у него удар, он услышал лязг задвижек, засовов и цепей. Появился мальчик, чтобы отвести его лошадь в конюшню, и фомор пригнулся, проходя через дверь в тёмную прихожую, украшенную потрескавшимися грязными фресками со сценами охоты и заплесневелыми звериными головами. Он остановился, чтобы рассмотреть фреску, изображающую Вендриэля Доброго, изображений которого сохранилось совсем немного. Лорд, носивший столь сардоническое прозвище, казалось, преследовал кита со щупальцами, хотя это мог быть и кабан, поскольку невозможно было сказать, где заканчивалась работа художника и начинались пятна от воды.

Проход вёл в низкую, но просторную комнату, где все взгляды оказались устремлены на него: не столько нагло, сколько с опаской. Крондард задумался, не попал ли он случайно на собрание какой-то банды, планирующей заговор.

— У нас остановился лорд со свитой, лорд Нефрейниэль из Омфилиота. Со снобизмом, присущим только простолюдинам, трактирщик цедил имена с меньшим пиететом, чем человек, стряхивающий с плеча соринку; волосатый бродяга из Эштралорна должен был благодарить судьбу за то, что его пропустили в дверь. — Наши лучшие номера заняты.

— Можем поторговаться насчёт них позже. Сейчас — вина.

Два стола у двери были свободны, и он направился к тому, что стоял в углу потемнее, но исходящая из темноты угроза заставила его замереть на месте. Как философ-любитель, в нормальных условиях он поступил бы наперекор желанию избегать такого угла, но недавнее столкновение давало ему веский повод прислушаться к этому импульсу.

— Ты не захочешь там сидеть, — крикнул кто-то, когда он уже поворачивался, чтобы уйти.

Говоривший глупо ухмыльнулся из-за соседнего стола, где его спутники пытались сделать вид, будто глубоко размышляют о серьёзных вопросах, хотя один из них хихикал до тех пор, пока не зашёлся в приступе кашля. Крондард испытывал искушение проигнорировать предупреждение и занять угловой столик, вероятно, любимый каким-то местным известным буяном, но удержался от этого. Драка могла впутать его в проблемы с полицией.

Игнорируя говорившего и его друзей, он уселся за стол, стоявший ближе к двери, и прислонил топор к стене рядом с собой. Стул и стол были рассчитаны на людей небольшого роста, и Крондард знал, что производит внушительное впечатление, но это едва ли объясняло ту гнетущую атмосферу, которую он навёл в комнате. Некоторые перешёптывались, прикрывая рот руками, всё ещё не сводя с него глаз. Хозяин тут же снова запер дверь. Если эта толпа решит напасть на него, он ни за что не сможет быстро разобраться с незнакомыми засовами и задвижками, чтобы сбежать.

Двадцать лет тому он, возможно, справился бы с дюжиной или больше вооружённых гражданских, но бесчисленные боли, напоминавшие о тяжёлом путешествии, убеждали его, что оно происходило вовсе не двадцать лет назад. Крондард живо помнил все недавние проблемы, которые недавно пережил после того как попытался убить всего лишь одного-единственного ничтожного капитана. Он свирепо посмотрел из-под лохматых бровей и напряг широкие плечи. Зеваки сделали вид, что им и в голову не приходило пялиться на него.

— Что тут за херня с этими людьми? — спросил он хозяина, когда тот вернулся, чтобы наполнить ему кружку из каменного кувшина.

— Херня? — Тот огляделся с добродушным недоумением, словно эта компания обычно вела себя как демонопоклонники, застигнутые во время жертвоприношения.

Крондард выпил. Пугающие истории о местном вине оказались правдивыми, но его мучила жажда.

— Я, кажется, помешал… — начал он, но что-то ущипнуло его за руку. Фомор в безмолвной ярости уставился на того болвана, который ранее говорил, а теперь подкрался и ущипнул его.

— Кажется, он настоящий, — сказал недоумок, и все засмеялись.

Забыв о том, как он устал и до какой степени у него всё болело, забыв, что этот человек был местным в толпе соседей, фомор выскочил из-за стола и прижал его к стене. Держа парня на весу за грудки и всё ещё дрожа от ярости, он передумал. Улыбка, застывшая на резиновом лице, говорила о том, что этот тип был настоящим идиотом. Крондард остро осознавал, что теперь он стоял спиной к более сообразительным трусам, которые, вероятно, подстрекали дурака. Однако у него не оставалось выбора, кроме как продолжать вести себя воинственно.

— Ты что, никогда не видел фоморов? — громко спросил он, чтобы все услышали.

— Нет, но я видел кошмары наяву.

Крондард повернулся вместе с ним и оттолкнул его. Размахивая руками в попытках сохранить равновесие, шут качнулся к своим спутникам и опрокинул их стол. Фомор сделал шаг вперёд. Там, похоже, решили свести всё к шутке.

— Эта лошадиная моча, должна быть получше, чем кажется на вкус, — сказал Крондард, схватил кружку и осушил её. Теперь, когда он обратил шутку против хозяина, все засмеялись охотнее.

Он задумался, откуда этот фандрагордский идиот мог знать, что фоморов на их собственном языке называли Детьми Кошмара? Глядя на него сейчас — его компаньоны демонстративно отвешивали ему затрещины, чтобы показать, что он действовал по собственной инициативе, — Крондард подумал, что тот вряд ли способен вспомнить даже собственное имя, когда просыпается после очередной ночи.

— Что он имел в виду? — спросил Крондард хозяина. Его вопрос прозвучал тихо, но трактирщик ответил на всю комнату:

— Не обращайте внимания на Фарделя. В детстве он влюбился в жестокую корову, которая отплатила ему за преданность ударом копыта в голову.

Даже Фардель, довольный вниманием, которое получил, смеялся над этим. Крондард не имел никакого желания поощрять комические амбиции хозяина, поэтому оставил свои вопросы при себе.

Он окунул толстый указательный палец в кружку и провёл линию на столе, чтобы помочь своим размышлениям. Хотя линия была идеально прямой, она символизировала неровную границу Заксанна. Бандиты, религиозные фанатики и полудикари из диких холмов за ней были подданными первого лорда Фротирота, но именно туда обычно бежали беглецы, чтобы спастись от его длинной руки или чтобы умереть.

Таракан побежал к линии. Он представил, что это лорд Фротириэль, командующий фоморской гвардией, преследует его по пятам. Он с удовольствием раздавил его кулаком. Хозяин, не задумываясь, смахнул останки дворянина на пол, когда поставил перед Крондардом ассорти из сосисок и отбивных, которые тот заказал.

Хотя он был голоден, фомор на мгновение перестал жевать, задержавшись взглядом на уходящем хозяине. Уши этого человека были такими большими, что его можно было принять за урода, и Крондард избегал смотреть на них, но ему померещилось, будто бы они слегка изменили форму. Фардель уставился на хозяина, словно тоже увидел что-то странное. Это заставило Крондарда повести размышления в новой перспективе. Он забыл о хозяине и его ушах.

Стук в железную дверь, ещё более настойчивый, чем его собственный, заставил фомора схватиться за топор, наполовину веря, что его праздная мысленная игра магическим образом призвала лорда Фротириэля. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что хозяин знает человека, которого он сейчас ругал через панель, отпирая невероятную кучу засовов.

Его облегчение было недолгим, ибо запыхавшийся новоприбывший забормотал что-то о мёртвой обнажённой женщине, которую только что нашли. Должно быть, речь шла о его ходячем трупе. Эти провинциалы наверняка окажутся слишком тупыми, чтобы понять, что она мертва уже год или два. Его могли отправить на плаху за расчленение трупа. Возможно, розыгрыш был более запутанным, чем он предполагал.

— Где? — потребовал Крондард.

Перепуганный до смерти, мужчина отшатнулся. Казалось, он вот-вот потеряет сознание от вопроса, который рявкнул ему в лицо неотёсанный незнакомец, но ему удалось пробормотать:

— На Лапательной аллее, за храмом С-с-с…

— Слейтритры?

Новоприбывший утвердительно дёрнул головой, и они с хозяином сделали охранительные знаки. Крондард вернулся на своё место и продолжил вымазывать тарелку хлебом, пока другие толпились вокруг с вопросами. Названные места были ему незнакомы, но они, должно быть, находились далеко от той пустынной дороги, где он оставил труп.

Толпа поредела, когда выпивохи бросились смотреть на редкое зрелище. Словно плохое обращение со стороны Крондарда сделало их друзьями — явление, вполне знакомое бывшему сержанту, — Фардель задержался у его стола и спросил:

— Разве ты не хочешь посмотреть на голую мёртвую женщину?

— Я предпочитаю живых. — Он указал на девиц в задней части зала.

Ни один ребёнок не хихикал бы с таким восторгом при виде спаривающихся собак, как этот слабоумный после его ответа, продолжая повторять его новые искажённые варианты своим спутникам, пока те уходили.

Этот исход оставил без работы нескольких шлюх, и некоторые из них с вялым любопытством разглядывали Крондарда. Для места, которое не было ни особенно оживлённым, ни претенциозным, «Свиноматка в охоте» могла похвастаться невероятным количеством доступной плоти.

— Это твои? — спросил он, когда договаривался насчёт комнаты.

— Они пришли, чтобы попытать счастья с лордом Нефрейниэлем и его охотничьим отрядом, — сказал хозяин, — но, к их огорчению, его светлость — добродетельный человек, а молодые люди, которые виляют хвостом перед ним, похоже, не менее высоконравственные.

Его огорчило, что он выбрал таверну, хозяин которой любил сплетничать, но было уже слишком поздно искать другое жильё.

— Охотничий отряд? — спросил он.

— Я подумал, что вепри Кабаньей равнины могли бы привлечь даже тебя из далёкого Эштралорна, — сказал хозяин. — Боюсь, мне придётся поселить тебя над псарней его светлости.

— Я достаточно устал, чтобы разделить с ними их конуру... — Он забыл, что говорил, случайно взглянув на хозяина. Мохнатые ослиные уши свисали до самых плеч, их соединение с головой скрывали лохматые волосы. Если он и пытался так пошутить, то мрачное выражение полностью это нивелировало, да никто и не смеялся. Упоминание ушей, подозревал Крондард, сделало бы его объектом какой-то шутки, которую этот человек регулярно разыгрывал с незнакомцами. Он намеренно проигнорировал очевидную приманку и продолжил: — Хотя, может быть, я смогу найти что-нибудь получше.

Девицы, рассевшиеся в задней части зала, казались невинными лишь в плане одежды. За исключением нескольких прозрачных вуалей их тела были покрыты лишь татуировками, по которым можно было определить их профессию и выбрать то, на чём специализировалась каждая, среди буйства цветочных узоров.

Он прогуливался среди них, обмениваясь непристойными шутками, принимая игривые шлепки и тычки, ощупывая товар, но вскоре его внимание привлекла единственная, которая не обращала на него внимания. Она стояла немного в стороне, необычно закутанная в плащ сливового цвета, который облегал стройную, но пышногрудую фигуру. Из-под капюшона он мельком увидел нежную, как фарфор, щёку и локон иссиня-чёрных волос.

— Сколько ты берёшь? — спросил он, хлопнув её по заднице и ему понравилось это ощущение, но тут же отшатнулся от взгляда, который отражал не просто гнев, а концентрированную ненависть. В то же время он был почти благоговейно потрясён аристократической красотой её лица.

— Ты принимаешь меня за обычную шлюху? — хрипло произнесла она с аристократическим акцентом.

Их слушали недовольные потаскухи, возмущённых явлением этой неведомой и незваной чужачки, вероятно, скучающей дворянки, развлекающейся их ремеслом. Крондард почти почувствовал себя обязанным извиниться, но защищая их, сказал:

— Так уж получилось, что шлюхи у меня нету, но тебя я вот за это приму.

Заворожённый вспышкой янтарных глаз, он приготовился к схватке, чтобы отбиваться от её ногтей. Но она присоединилась к смеху, словно быстро решив вернуться к своей роли, и наклонилась, чтобы поднять монету.

— Филлоуэла, пусть ты не окажешься таким же гигантом во всех прочих отношениях, — произнесла она с ухмылкой.

Крондард потребовал, чтобы кто-нибудь показал ему его комнату. Это вызвало лишь жаркий шёпот обсуждения между хозяином и его слугами. Горничные, затем конюх и наконец повар, вызванный с кухни, казалось, уверяли о своём незнании планировки этажа.

— Ты знаешь поблизости другой постоялый двор, где было бы поменьше сумасшедших? — спросил фомор у своей спутницы.

— Этот мне подходит, — сказала она.

— Ты тоже сумасшедшая, да? — спросил он, и та улыбнулась без всякого веселья.

Фардель снова появился, побледневший и почти задумчивый от увиденного, но оживился, когда хозяин дал ему лампу и заставил служить проводником.

— Она была голая, ладно, но кто-то оторвал у неё все самые лучшие части, — сказал он Крондарду, который велел ему заткнуться.

Фомор рискнул бросить последний взгляд на хозяина гостиницы. Опершись на барную стойку, тот испуганно поглаживал одно из своих ослиных ушей и выглядел не столько расстроенным шутником, сколько солдатом, ощупывающим свою последнюю рану.

Фардель провёл их через заплесневелый лабиринт, который поразил и оказал гнетущее воздействие на фомора. Примыкающие друг к другу здания в разные эпохи были соединены архитекторами, которых объединяла лишь их некомпетентность. Коридоры меняли уровень или направление через каждые полдюжины шагов, и ни один этаж не походил на предыдущий. Они проходили мимо лестниц и проходов, которые не вели ни к каким видимым комнатам, пока не заканчивались у глухих стен, хотя ковры на полу были такими же истёртыми, как тот, по которому они шли.

На одном из перекрёстков Крондард остановился и с недоверием уставился в коридор, который вряд ли бы поместился даже в Новом дворце Фротирота. Он был скупо освещён лишь несколькими бра, а иллюзия длины могла быть создана зеркалами, но зеркала необходимого для этого размера и качества обычно не встречались в дешёвых гостиницах. Девица потащила его дальше, прежде чем он удовлетворил своё любопытство, ибо ему казалось, что тупой проводник легко мог оставить их позади.

Колебания тусклого света заставляли тени прыгать и резвиться в этом геометрическом бреду, и некоторые из самых странных форм вызывали у Крондарда то же необъяснимое беспокойство, которое ранее испытал за угловым столиком в пивной. Он отвлекался, лаская свою спутницу, которая тёрлась об него, как довольная кошка. Казалось, на неё совсем не действовала здешняя атмосфера, которую он находил такой зловещей.

Они вошли в комнату неправильной формы, которая, возможно, была самым шумным местом в Фандрагорде. Внизу лаяли и выли собаки, безумец по соседству развлекался с коллекцией кастрюль и сковородок, а во дворе гремели неженские ругательства и неподобающие мужчинам взвизги.

В комнате стоял сильный запах плесени, который он ощущал по всей гостинице, и Крондард открыл дверь, которая, как он думал, вела на балкон. Но это оказалась площадка ветхой лестницы. Прямо напротив, на уровне земли, он увидел задний вход в пивную.

Он повернулся к Фарделю, чтобы спросить, почему их водили по самым мрачным закоулкам Фандрагорда, когда можно было просто пересечь двор и подняться по лестнице, но идиот оставил свою лампу и сбежал; и Крондард совсем забыл о нём, наблюдая, как девушка сбрасывает плащ и простое льняное платье. Он ожидал, что её татуировки не будут татуировками шлюхи, и так и оказалось, но был потрясён, увидев, что на них отчётливо изображён дракон Фандов, символ одного из высших великих домов.

— Должен ли я обращаться к тебе «миледи» или ты предпочитаешь что-то более величественное? — спросил он, расстёгивая свою экипировку.

— О, это? Я всего лишь простая девушка по имени Фанда, и это моя прихоть.

Такая прихоть — зелёно-золотой дракон, искусно обвивающий её бёдра и торс — могла бы привести простую девушку на плаху. Он улыбнулся и ничего не сказал.

В следующее мгновение она перещеголяла его в реакции, резко отшатнувшись от изображения Слейтритры, символа дома Слейтов на его груди.

— Тебе не нравятся Слейты? — мягко спросил он.

— Полагаю, у каждого должно быть какое-то имя, — сказала она в манере, подтверждавшей её статус, — но мне говорили, что тебя зовут Жрун Крысобой или как-то не менее абсурдно.

Дальнейшие разговоры были ни к чему, так что он поднял её на руки и отнёс к кровати, но подумал, что большинству людей не нравится не дом Слейтов, а его божественная покровительница. Вместо того чтобы сделать защитный знак и отвести глаза, как сделали бы многие, она с любопытством, даже с нежностью, обвела изображение кончиками пальцев.

Конечно, Фандрагорд был древним центром культа богини, и ему не следовало тревожиться, обнаружив здесь её поклонников, особенно среди Фандов и Вендренов; но его беспокоило то, как, лёжа на кровати, она целовала изображение, словно находя его более притягательным, чем мужчину, который его носил.

Он вернул себе инициативу, проводя языком по зелёным и золотым чешуйкам на её груди и животе, а затем по светлой поляне с густыми зарослями, куда не отважился забраться дракон.

— Позволь мне попробовать тебя на вкус, — пробормотала она, пытаясь притянуть его за ягодицы.

Что-то сдерживало его. Он ещё не был полностью возбуждён, что, к сожалению, не было редкостью в последние годы, но приписывал это не столько клонящейся к закату собственной жизни, сколько зловещим предчувствиям, которые его окружали. Его страсть к рациональности противилась им и раньше, но такую страсть было сложновато поддерживать, когда голова располагалась между бёдер хорошенькой девушки, и фомора охватили дурные предчувствия. Хотя в его венах текла лишь тонкая струйка крови варваров, одержимых демонами, сейчас она кричала, что он забрёл во тьму, более глубокую, чем ночь за пределами северного костра.

Фандрагорд был лишь внешним кольцом зла, таверна — более тесным его кругом, но он попал в самый центр вихря… в этой комнате? Нет, волосы, встающие на загривке и бешеное сердцебиение говорили ему, что зло ещё ближе: что это женщина, пытающаяся притянуть его к своим губам. Он попытался отстраниться, но её ногти глубоко впились в его плоть, а ноги сжались. Крондард оторвал от неё свою голову, и вместе с ней оторвался кусок её бедра. Он увидел, как в ране копошатся личинки, и вокруг него распространился удушливый запах.

Ткань реального мира разошлась так же легко, как саван старого покойника, сбросив его в неведомую бездну, и он закричал, как падающий, вытолкнув себя из зловонной кучи на кровати. Её зубы промахнулись мимо намеченной цели, но сомкнулись на плоти его бедра. Он ударил её своим огромным кулаком в живот и почувствовал, как тот до запястья погрузился в слизь, извергая наружу ещё более отвратительный смрад.

Крондард забыл о своём оружии, поспешно бросившись к ведущей наружу двери. Лишь в самый последний момент он вспомнил, что находится на четвёртом этаже над мощёным камнем двором. Фомор попытался резко остановиться, но ноги, не успев затормозить, проскочили дальше и вынесли его за пределы площадки. Он схватился за перила. Те треснули, но выдержали. Балансируя на краю пропасти на пояснице, держась за хлипкие и наполовину сломанные перила, он не смел пошевелиться. Внизу бесились собаки.

Бесстыдно рыдая, Крондард повернул голову, чтобы посмотреть на свою преследовательницу. Медленно и неуверенно, но неумолимо, она продолжала приближаться. В ней всё ещё можно было узнать карикатуру на девушку по имени Фанда; а по несомкнутым губам разрывов в её расползающейся плоти узнавалась та тварь, которую он изрубил на дороге.

— Ради всех богов, почему? — вскричал он. — Что я тебе сделал?

— Знай, животное, что я — Элисса Фанд, заживо похороненная моей жестокой семьёй в расцвете юности. Я выжила, я сбежала, я молила тебя о помощи, но ты сразил меня, и я поклялась богиней, которую ты оскорбляешь своей дерзкой татуировкой, что отомщу тебе. Каким образом я всё ещё жива после твоего убийственного нападения, не знает никто, кроме богини, но она вернула меня к жизни…

Её голос дрогнул, а затем и шаги. Она протянула руку и, казалось, изучала свои гниющие пальцы своими истекающими гноем глазницами. Звук, какого Крондард никогда не слышал и надеялся больше никогда не услышать, вырвался из её разлагающегося рта. Ему показалось, что это был всхлип.

— Элисса — леди Элисса — возможно, тебя и похоронили заживо, я ничего не знаю об этом, но ты была мертва, когда я встретил тебя — давно мертва — и что бы я с тобой ни сделал, это было бы милосердным, будь я более тщательным…

— Ты лжёшь! — взвизгнула она и бросилась на него.

Он поднял ноги и, вопреки своим ожиданиям, сумел протиснуть их под перила. Перекатившись на плечи, Крондард ударил её обеими ногами. Удар отбросил её в комнату, но она оправилась и поплелась к нему, когда он, пошатываясь, поднялся на ноги. Он не мог найти в себе силы, чтобы преодолеть отвращение и снова прикоснуться к ней. Зажатому в самом дальнем от лестницы углу, спиной к скрипучим перилам, ему некуда было отступать. Когда она бросилась на него, Крондард упал ничком и закрыл голову руками.

Её нога тошнотворно хрустнула о его рёбра, но она продолжала идти. Он почувствовал, как перила треснули под её весом, услышал хриплый крик, а затем мокрый шлепок о камни внизу, словно пекарь бросил с крыши большой кусок теста. Нога лежала там, где она оторвалась. Содрогаясь от тошноты, он столкнул дёргающийся кусок вслед за трупом, прежде чем, спотыкаясь, ввалиться в свою комнату и схватить топор. Крондард обезумел от ужаса, но этот ужас бросил его голым вниз по лестнице в погоню за мёртвой тварью. На этот раз он должен был покончить с ней, уничтожить её полностью, ибо предпочёл бы убить себя, чем жить в страхе, что Элисса Фанд может снова найти его.

Она упала у забора псарни, и его доски затрещали и прогнулись под натиском свирепых кабаньих гончих внутри. Они были доведены до безумия уродливой ненормальной тварью, чьё падение потревожило их, которая даже сейчас карабкалась и ползла на коленях, но он подозревал, что, вырвавшись на свободу, они предпочтут живую плоть и кровь. Фомор принялся размахивать топором так, что его учитель фехтования прослезился бы, но дикие удары принесли результат.

Он прервал рубку, чтобы перебросить отгнившую ногу через забор, а затем добавил к ней отрубленную ступню. Крондард надеялся успокоить собак, но они принялись буйствовать ещё яростнее из-за неожиданного угощения, и Элисса взвизгнула от ярости, увидев, как используются её части тела. Он сам взвыл, когда костлявая кисть схватила его за лодыжку, словно натянутая проволока, продолжая сжимать её даже после того как он отрубил руку по плечо. Ему удалось высвободиться из её хватки, содрав при этом немного собственной кожи, и он тоже забросил её к псам.

— Посмотрим, как ты восстанешь из собачьих утроб, ты, потаскуха из ада! Посмотрим, как ты воссоздашь себя из пёсьего дерьма! — бушевал он, но ужас от того, что она могла бы это сделать, заставил его замолчать.

Самое ужасное началось, когда она начала умолять, давать всевозможные обещания и пытаться применить уловки, которые при жизни возбудили бы статую. Она не была полностью уверена, что стала мерзостью, и его ненависть смешивалась с жалостью. Он стремился покончить с ней как можно быстрее, нанося удары одной рукой и отбрасывая куски другой.

Голова была последней и доставила ему больше всего хлопот, перекатываясь туда-сюда, уворачиваясь от него, и изрыгая беззвучные проклятия. Наконец она свалилась в затенённую канаву. Он предположил, что Лирон Волкогон, бич упырей, дважды бы подумал, прежде чем сунуть туда руку, но сказал себе, что секрет в том, чтобы вообще не думать, и протянул руку в черноту с проклятием, которое прозвучало для его слуха скорее как всхлип. Он схватил губчатую плоть и одним движением бросил голову собакам, но перед этим она оставила ему в качестве прощального подарка идеальный белый зуб, впившийся ему в большой палец.

III

Разбудил его мокрый поцелуй. Чёрная морда демона уставилась ему в глаза, а зловонное дыхание едва не задушило.

— Эй, там, ты, Слейт? — Он едва осознавал властный голос, потому что справа от него, на краю поля зрения, выросла вторая чёрная громадина. Они окружили его… кровать? Край, за который он ухватился, был каменным, и Крондард подумал, что умер и его положили, как бы невероятно это ни было, в изящный саркофаг, потому что ему снился кто-то, кого похоронили заживо. Затем он понял, что Элисса Фанд ему не приснилась. Ничем не прикрытое солнце ослепило его, а зубы стучали от холода, потому что каменный ящик был наполнен водой.

— Вытащите этого дурака оттуда. Что он себе позволяет? Он глухой? Ты глухой, парень? Значит, вот как вы спите в фоморской гвардии?

Демон снова поцеловал его. Второй залаял, избавив его от воображаемого ужаса, но погрузив в настоящий, когда ещё две самые уродливые собаки, которых он когда-либо видел, подняли свои демонические морды на бычьих шеях, чтобы рассмотреть его. Он никогда не видел заксаннских кабаньих гончих так близко, и не желал этого.

— Не бойся их, глупый ты человек, вытащи его оттуда! Я никогда раньше не видел, чтобы ты стеснялся голого мужчины.

Судя по смеху, вокруг него собралось пять или шесть человек, но говорил только надменный голос. Он никак не умолкал. Крондард не хотел даже шевелить глазами, но когда второй заксаннский дог лизнул его шею, от испуга резко сел и лицом к лицу столкнулся с юношей, который отскочил в ещё большем ужасе, хотя и сделал это грациозно.

— Пожалуйста, сэр, его конейшество желали бы, чтобы вы выбрались из его поилки, — пролепетал юноша.

— Клудд! — вскрикнул фомор, когда кровь, словно кислота, потекла по жилам онемевшего тела.

— Очень уместно, но даже Сыны Клудда не спят в ледяной воде, а только на каменных полах, или, по крайней мере, так нас уверяют эти милые мелкие ханжи, — продолжал болтать говорящий. — Ты тренируешься, чтобы присоединиться к ним, дабы показать им, на что способен настоящий безумный фанатик? Они не принимают мужчин с татуировками и могут сжечь тебя на костре за этот слейтовский ужас.

Крондард вспомнил свою последнюю мысль перед пробуждением — смыть грязь после странной битвы. Измученный, он, должно быть, заснул в корыте.

— Я был… пьян, — сумел прохрипеть фомор, осмелившись вылезти. Он нечаянно обрызгал собак, которые, приняв это за игру, отпрыгнули и отряхнулись, а затем подскочили обратно, чтобы зарычать ему в лицо, перед тем как облизать его со всей страстью. Дрожа от холода, он пытался отбиваться от них, насколько хватало сил, но стараясь при этом не провоцировать печально известную ярость этой породы; однако они так разыгрались, хватая его за руки и ноги и трепля за них, что вряд ли их злоба оказалась бы намного страшнее этой игривости.

— Гляньте-ка на это, а! — Геральдические символы на охотничьем костюме указывали, что стройный хозяин этих собак и людей был не кто иной как лорд Нефрейниэль. — Они бы уже разорвали большинство незнакомцев. «Если твои собаки любят человека, прижми его к своей груди», — это был единственный разумный совет, который дал мне мой отец, и я всегда ему следовал.

— Не могли бы вы отозвать их, пожалуйста, лорд. Я не хочу здесь стоять…

— О, конечно! Прости, их поведение меня весьма озадачило.

Лорд взмахнул рукой, и разочарованных гончих оттянули. Крондард скрыл своё раздражение, когда увидел, что всё это время они были на поводках и псари могли оттащить их в любой момент. Он вернулся к корыту, чтобы смыть с конечностей слюну.

— Ты охотишься? — спросил Нефрейниэль.

В этот момент мимо них прошла горничная, неся ведро на помойку за конюшнями, и украдкой лукаво осмотрела голого фомора. Одарив её подмигиванием, которым обычно не стал бы оделять настолько широкую и невзрачную женщину, он ответил:

— Со всем пылом.

— Полагаю, ты шутишь, не так ли? Как чудесно! Собаки его любят, да к тому же он ещё и остроумен. Как тебя зовут?

Татуировки легко можно было расшифровать, но военная жизнь научила его придерживаться однажды выбранной истории. Он сказал:

— Здесь меня знают как Лирона Волкогона.

— Коль такова твоя прихоть, под этим именем ты и нам будешь известен. Отдай ему свой плащ, Олицинт, пока кто-нибудь не истолкует неправильно его татуировки и назовёт Крондардом Слейтом или примет за старшего сержанта роты «Железная рука». Поедёшь сегодня с нами на охоту, Волкогон?

— Моя лошадь не подходит для этого вида спорта, — сказал он, без особой благодарности накидывая на себя розовый плащ, вышитый первоцветами, который нельзя было назвать иначе как изысканным.

— Серая ломовая лошадь в дальнем стойле? — Когда он перестал смеяться, Нефрейниэль сказал: — У тебя действительно есть чувство юмора! Не беспокойся, мы одолжим тебе охотничью.

* * * *

Крондард молился, в надежде, что его мозг, одурманенный фандрагордским вином, трансформировал потасовку с обычной шлюхой во что-то совершенно другое, но состояние комнаты превратило молитвы на губах в желчь. Когда он восстановил контроль над своим желудком, то заставил себя скомкать одежду Элиссы Фанд вместе с постельным бельём, замаранным её разложением. Затем перекинул свёрток через перила и поспешил одеться.

Фортуна улыбнулась ему, подумал он, по-своему причудливо. Лорд Нефрейниэль был рад подружиться с ним, и он не видел шансов расположить к себе других заксаннских дворян, которые могли бы нанять его телохранителем, охотником или даже псарём. Лериэль Вендрен мог быть первым лордом всего Фротойна, но ему потребовалось бы сто лет судебных тяжб, чтобы вернуть себе беглеца, находящегося под защитой менее знатного лорда.

Он воспользовался палкой, чтобы затолкать свёрток в кучу навоза, лишь в последний момент удержавшись от того, чтобы не сделать то же самое с надушённым плащом Олицинта. Отряд лорда садился на коней, сопровождаемый громкими звуками рожков, бряцанием копий и хвастливыми выкриками о предстоящих подвигах, в то время как разбуженные этим гамом местные жители орали из дюжины окон, требуя тишины. Кабаньи гончие добавили ещё больше шума, когда подошёл Крондард, приветствуя его как самого дорогого своего друга, который слишком долго отсутствовал.

— Я просто ничего не понимаю, — сказал Нефрейниэль. — Неужели этих ужасных бестий кто-то заколдовал, превратив их в комнатных собачек?

— Как хорошо было известно отцу вашей светлости, собаки доверяют честному и искреннему человеку, — сказал Крондард с самой обаятельной улыбкой, но у него не было иллюзий относительно мотивов гончих: они надеялись, что он скормит им ещё один труп.

* * * *

Кабанья равнина была названа каким-то дураком, смотревшим на неё из комфортной городской башни, откуда крутые хребты и овраги могли казаться лишь рябью под покрывалом из ведьмоскрипа и монашьего корня. Новые друзья Крондарда уверяли его, что эти сорняки отличаются поистине впечатляющим цветением в течение одной весенней недели, но теперь, осенью, их заросли щетинились лишь иглами, подобными стилетам, и колючками, похожими на усеянные шипами головы моргенштернов. Не обладая такими навыками верховой езды, как остальные, он имел основания радоваться надетым на себя доспехам; но ещё больше оснований для проклятий в адрес тяжёлого облачения из кожи и бронзы под солнцем, пренебрегающим календарём.

Пыль, которую он видел так часто, плетясь в хвосте отряда, смешалась с потом и покрыла его красной коркой, делая похожим на людоеда с Внешних островов, о чём ему неустанно сообщали не столь разгорячённые и безупречно чистые спутники, когда позволяли догнать себя. Среди возможных занятий на службе у лорда Нефрейниэля Крондард не рассматривал должность клоуна, но полагал, что вполне доказывает свою квалификацию.

До сих пор они не видели ни одного из диких кабанов, представлявшимися всё более чудовищными и свирепыми с каждой новой охотничьей байкой, коими обменивались члены отряда, но тут гончие, за которыми они следовали, повысили громкость и интенсивность издаваемого ими шума. Заревели рога, засверкали копья, и пыль на его лице потемнела, когда темп ускорился до самоубийственного галопа. Каким бы кислым ни был его взгляд на это предприятие, он не мог помешать своему сердцу бешено колотиться и не сдерживал своего столь же возбуждённого скакуна от стремительного броска в клубящееся облако, которое вопило и гремело под дрожащим блеском наконечников копий. Бессвязные строки и образы из фоморского эпоса «Охота на Белого Оленя» звенели и грохотали в голове, опустевшей от устрашающих мыслей.

Чёрная фигура бросилась в кусты слева от него, и он свернул, чтобы последовать за ней, в то время как остальные держали выбранное направление. Его конь мчался вниз по почти вертикальной тропе, но Крондард направлял его пятками, одновременно перехватывая копьё обеими руками: приём, над исполнением которого ему требовалось задумываться меньше, чем над опрокидыванием кружечки, но от которого всякий раз бросало в холодный пот, когда он вспоминал об этом. Его сердце подскочило к горлу в стремительном падении, когда он приготовился бросить копьё в убегающую чёрную массу. Казалось невозможным, чтобы все гончие и люди не заметили, что кабан удрал от них, но это произошло, и он искупит свою неуклюжую выходку тем, что ему одному выпадет честь убить зверя.

Копьё не было его оружием, спина лошади не была его домом, но рука стала крепкой после многих лет атлетических занятий и тренировок, и он сделал мощный бросок: копьё полетело прямо. К счастью, пёс, вовремя осознавший, что стал его целью, успел свернуть до того как копьё ударило в то место, куда должно было попасть. Крондард резко остановил своего скакуна, но конь подчинился узде гораздо быстрее, чем Громовержец. Он резко остановился, и седок перелетел через его голову в стену ведьмоскрипа.

Конь потрусил дальше своей дорогой. Пёс вернулся, чтобы побеспокоиться о нём, хотя он проклинал его всеми богами Фротойна и фоморов, пытаясь высвободить руку из переплетения колючих лоз. Только когда ему это удалось, он смог приступить к работе над ещё более сложной ловушкой, связавшей его волосы и бороду. Пёс пытался подбодрить его, слюняво облизывая ему шею и поскуливая. Крондард удвоил свои усилия, не обращая внимания на разорванную плоть и вырванные с корнем волосы, с нетерпением предвкушая момент, когда сможет с удовольствием насадить бестию на своё кабанье копьё.

К тому времени, когда он освободился, гнев его утих. Пёс, вероятно, оставил охоту, чтобы пойти по следу дикой суки, и он мог представить, как делает то же самое. Вспомнив извращённое представление кабаньих гончих об игре, он отвесил псу такого пинка, который свалил бы с ног некоторых мужчин. Заксаннский дог отскочил с вдохновенным выражением демонической ярости. Вскоре они уже боролись в пыли, как старые друзья, более или менее на равных. Фомор признал поражение, когда обнаружил, что его горло нежно, но очень крепко зажато урчащей пастью.

Некоторое время они дружелюбно сидели, тяжело дыша и прислушиваясь к мешанине щебетов, шорохов и жужжаний на оживлённой пустоши. Топот и улюлюканье охоты звучали, точно отдалённая война между жестянщиками. Пёс закусывал жуками, ловко щёлкая зубами. Крондард поймал ему несколько насекомых рукой, когда-то быстрой, как молния, но вынужден был признать, что дог лучше справляется с этой игрой. Сам он был слишком стар для такого.

Фомор столкнулся с суровым фактом, что принял собаку за кабана, потому что его зрение ослабло, и какая тогда польза Нефрейниэлю от охотника, который пронзает копьём его гончих, телохранителя, который убивает его наложников, придворного, который с превеликим почтением снимает шляпу перед статуями? Крондард лежал сейчас у подножия высокого склона; он мог различить отдельные лозы, колючки и порхающих птиц на переднем плане, но дальше они сливались в коричнево-пурпурное облако. В жестоком голубом небе наверху медленно плыли маленькие черноватые существа, в большем количестве, чем он когда-либо замечал их раньше. Последователь Слейтритры сказал бы, что это злобные сущности, которые постоянно осаждают нас, но лекарь сообщил ему, что это недостаток, свойственный стареющим глазам.

Он поднялся под протестующее поскрипывание собственных коленей и резвые прыжки молодого дога. Не имело значения, поплетётся ли Крондард за охотой или будет ждать её, но он мог бы отвлечься от своих мыслей, если бы продолжил двигаться. Фомор решительно отказался опираться на копьё, пробираясь вверх по заросшему ежевикой холму.

Его слух всё ещё был достаточно острым, и он был рад услышать приближающуюся охоту. Возможно, слишком далеко идти и не придётся. Но его радость увяла, когда он заметил, как быстро та приближается. Она неслась на него, как вихрь, прямо из-за хребта: свора свирепых догов, дюжина огромных лошадей, на которых ехали безрассудные мужчины, и вся эта масса, не отклоняясь от своего направления, неслась за кабаном с клыками, похожими на косы. Глупый пёс рядом с ним радостно махал обрубком хвоста.

Крондард мог бы залезть на дерево, как бы смешно он ни выглядел, когда его увидят, но ближайшее дерево находилось в ста ярдах от него, в густом подлеске. Он мог бы укрыться за особенно пышным кустом, и поблизости был один такой, но охотники могли проскакать прямо через него, и он не остановил бы их добычу. Наконец можно было встать на виду, размахивая руками и крича, но кабан мог тогда принять его за мишень. Как и кто-то из охотников.

Пока он колебался в выборе, чего никогда не сделал бы Акиллес Кровохлёб из старых баллад, цель атакующей орды достигла вершины хребта, и её появление ошеломило его: это был голый мальчик, бегущий в ужасе, на последнем издыхании от изнеможения. Дог бросился на него с буйным рёвом.

— Стой! — прогремел Крондард. К его удивлению, пёс резко остановился и недоверчиво оглянулся. Мальчик изменил направление и побежал к ним.

Фомор схватил пса за ошейник, на котором была выгравирована идеограма его имени: Пушок.

— Ну и имечко для такого переростка, как ты. Просто стой здесь, хороший мальчик, а я дам тебе настоящее имя, например, Трупогрыз или, может быть, Лорд Фротириэль…

Он продолжал говорить, не обращая внимания на то, что произносит, просто пытаясь успокоить дога. Но утихомирить его было невозможно: он дрожал и рычал, рвался к мальчику, словно его дикий дух вот-вот вырвется из шкуры, чтобы напасть, оставив тело послушно стоять позади.

Крондард рискнул взглянуть на мальчика и поманил его копьём. Уговоров не понадобилось. Гончие и лошади уже показались на гребне холма позади него, и он нёсся вниз, не показывая и следа былой усталости. Крондард не сразу поверил своим глазам, но отрицать увиденное было невозможно: охотники целенаправленно преследовали мальчика. Никакого кабана не было. Гончие мчались за ним по пятам, всадники смотрели на него с маниакальным нетерпением, некоторые уже занесли копья для броска.

Сам мальчик выглядел необъяснимо. У него были медные волосы, голубые глаза и кожа на несколько тонов светлее, чем у самого Крондарда. Он выглядел, по сути, как чистокровный фомор, как ребёнок, которого Крондард мог бы произвести на свет от самой прекрасной женщины Эштралорна, ребёнок, о несуществовании которого он иногда сожалел, когда напивался. Но даже если допустить, что мальчик — фомор и что он находится здесь, на Кабаньей равнине, где никто не живёт, почему он не обгорел под солнцем или не покраснел от пыли?

Пушок задрожал ещё сильнее, и Крондард почувствовал, как трясутся его собственные колени. Он мог на мгновение отвлечься от своих вопросов, не имеющих ответа, но не мог игнорировать ледяные пальцы, которые ласкали его сердце, когда он увидел, как эти чёрные сущности роятся возле сияющего ребёнка. Когда мальчик улыбнулся и, раскрыв объятия, побежал быстрее, теперь, когда он был всего в нескольких ярдах от него, волосы Крондарда затрещали, словно он стоял на пути молнии.

— Лирон здесь! — закричал он, и это, несомненно, был первый раз, когда он использовал боевой клич Волкогона без всякой иронии, опускаясь на одно колено и упирая древко копья в землю. В то же мгновение он отпустил Пушка, который бросился на мальчика, как стрела из арбалета.

Даже сейчас Крондард сомневался. Он закричал от ужаса, когда ребёнок очертя голову налетел на копьё, а Пушок сомкнул на его горле свои челюсти, дробящие кости. Кровь брызнула на белую кожу, глаза расширились от ужаса, но копьё согнулось, словно принимая массу в десять раз больше, чем мог бы весить ребёнок. Рот открылся в крике и продолжал открываться невероятно широко, обнажая зубы, похожие на сабли. Крондарда отбросило назад, словно это он был ребёнком, и фомор оказался погребён под вонючей тушей горбатого кабана размером с половину лошади.

— Так вот как вы, фоморы, это делаете! — Лорд Нефрейниэль задрожал от гнева из-за того, что его лишили добычи, да ещё таким необычным способом. — Неудивительно, что вас так мало.

Крондард был придавлен кабаном, но у него не было никакого желания просить помощи у порхающих вокруг него щёголей. Он вытянул шею, чтобы посмотреть на монстра, который всё ещё дёргался и истекал на нём кровью, в то время как Пушок заканчивал раздирать ему глотку.

Скорее для себя, чем для кого-либо ещё, он сказал:

— В последнее время всё не то, чем кажется.

— А когда было иначе? — ответил лорд Нефрейниэль.

IV

Суровые провинциалы, к огорчению Крондарда, настаивали на разделении полов в общественных банях, и ему пришлось дважды воспользоваться скребком для тела прежде чем окунуться в горячую воду бассейна. Однако отдохнув и получив обратно своё снаряжение, пока купался, он вернулся в «Свиноматку в охоте» лёгкой походкой, но она тут же исчезла, как только он вошёл. Крондард подумал, что ошибся дверью и попал не в тот трактир.

Он вышел на улицу, игнорируя толпу, которая толкала его, словно неудобный камень в своих бурлящих водоворотах. При дневном свете вывеска над дверью выглядела ещё более безвкусной и грубо выполненной, но она ясно указывала на это место. Это казалось маловероятным, но, возможно, прошлой ночью он подошёл к трактиру с другой улицы. Крондард помнил ту улицу как безмолвный ряд фасадов с закрытыми ставнями, пустую, но угрожающую.

Сейчас ставни были открыты, и дешёвые товары выставили прямо на тротуар. Торговцы суетились, с пеной у рта расхваливая своё добро, заманивая прохожих выгодными предложениями на свечи, хранившиеся на жарких чердаках, или ковры, извлечённые из затопленных подвалов. Вся эта весёлая суета затуманила воспоминания о его первом впечатлении, больше соответствовавшем дурной славе города. Если не брать в расчёт вездесущий чёрный гранит городского холма, используемый для мощения дорог и строительных блоков, из которых были сложены дома, это могла быть одна из самых грязных торговых улиц Фротирота.

Он вошёл в таверну: но не в гнетущий коридор, как в первый раз, а прямо в пивную. В отличие от того помещения, которое он помнил, её дальний конец выходил на внутренний двор. Те строения, что его окружали, которые он мог рассмотреть, были меньше и аккуратнее, по сравнению с теми ветхими развалинами, увиденными им прошлой ночью. Посетители начали выходить из зала, как только он вошёл.

В своём замешательстве Крондард не сразу заметил, что трое вооружённых мужчин также стронулись с мест, встав на охране выходов. На их шлемах и нагрудниках был изображён герб города — башня и молния. По крайней мере, они прибыли из Фротирота, но было ясно, что стражи пришли за ним, и он со вздохом смирения вытащил свой топор. Его положение иронично изменилось: крючковатые алебарды давали им преимущество охотников, ощетинившихся копьями на кабана.

Их офицер, напыщенный петушок, живо напомнивший ему покойного капитана, не носил алебарду и не соизволил достать меч, когда надменно подошёл к мрачному фомору. Он опередил Крондарда, уже собиравшегося разрубить его, задав удивительный вопрос:

— Это ты тот самый кровожадный некромант, который называет себя Лироном из Эштралорна?

— Я Лирон Волкогон, — сказал он. Его бросило в холод от вида плаща сливового цвета, который офицер держал в вытянутой руке, но продолжил: — Я наёмный солдат, направляюсь в Заксанн.

— Скорее похоже на то, что на костёр. — Мужчины расхохотались, но у Крондарда всё внутри похолодело. — У нас тут некромантов сжигают, знаешь ли. Ты отрицаешь, что эта одежда принадлежала швее по имени Фанда, которую нашли мёртвой и частично съеденной прошлой ночью возле храма, где она работала? Или что тебя видели сегодня утром прячущимся за храмовыми конюшнями вместе с её платьем? — Подходя ближе и всё больше распаляясь — офицер, возможно, видел себя в будущем в роли следственного судьи и отрабатывал свой стиль, — он закричал: — Разве не правда, что ты совершил эти гнусные убийства и акты каннибализма в качестве дьявольского ритуала, чтобы оживить некие кости, от которых пытался избавиться на псарне?

Крондард проклял небрежных псов, но всё же спросил:

— Кости? Какие кости?

Поддавшись порыву мелодраматизма, офицер откинул плащ, чтобы явить череп Элиссы Фанд, теперь начисто обглоданный и без нижней челюсти,

— Ха! Видите, как шарахается! — крикнул он своим людям. Не забывайте об этом, когда судья будет вас допрашивать.

Фомор изо всех сил желал очнуться от этого кошмара в мире, где трактир был бы таким, каким он его помнил, где его больше не преследовала бы неугомонная Элисса Фанд. Вспоминая, как они смотрели друг на друга раньше, он не мог отвести взгляд от пустых глазниц. Люди с алебардами надвигались.

— Постойте! Я ничего не знаю об убийствах или некромантии. Этот плащ принадлежит шлюхе, которая называла себя Фандой, да, которую я привёл к себе прошлой ночью. Хозяин… — Крондард взглянул на него и с удивлением обнаружил, что его уши были совершенно нормального размера и формы. Даже до того, как тот сыграл эту шутку с ослиными ушами, они смотрелись уродливо, но выглядели его собственными.

— Он искал шлюху, но я не видел, чтобы кого-то выбрал, — сказал трактирщик.

— И куда же делась эта Фанда без одежды, закапывающим которую тебя видели? — спросил офицер. Он резко ткнул черепом в Крондарда, заставив того вздрогнуть. — И чья это голова?

Фомор увидел, что позволил себя окружить. Он находился в пределах досягаемости любой из направленных на него алебард. Как завсегдатай таверн, Крондард был знаком с методами работы правоохранительных органов. В него сейчас начнут тыкать оружием, цепляя крючьями за шею, руки и ноги, пока офицер будет дубасить железной перчаткой, отбивая мысли о неповиновении. Если он попытается сопротивляться, его могут разорвать на части. Единственный шанс заключался в том, чтобы ударить первым.

— Этот храм, где, как вы говорите, работала швея — кому он был посвящён?

— Храм Слейтритры, как тебе прекрасно известно, — произнёс офицер и поднял руку, чтобы сделать необходимый знак, который должен был отвести внимание этой богини.

— Лирон здесь! — взревел Крондард ему в лицо, и тот застыл на середине движения, когда топор фомора разрубил ему череп. Шлем, содержавший верхнюю часть головы, с грохотом ударился о потолок и забрызгал их кровью. Солдат справа от него держал обе руки на своей алебарде, поэтому Крондард атаковал его следующим, вогнав тому левый глаз глубоко в мозг рукоятью топора.

Оставшиеся двое, такие же набожные, как и их капитан, судорожно пытались перехватить оружие, когда Крондард ударил одного ногой по яйцам, а другому размозжил лицо обухом топора. Хотя такое было нелогичным, и он понимал это в тот момент, Крондард повернулся к тому, что, судя по его вопящим нервам, представляло наибольшую угрозу. Серией молниеносных ударов он разбил череп, который выкатился из руки офицера. Затем растоптал осколки сапогом и раскидал их по всем углам комнаты.

Человек, которого он пнул, пытался подняться, но Крондард обезглавил его. Не задумываясь ни о чём, движимый каким-то воспоминанием из старинных баллад о Кровоглоте и Рукорезе, он схватил голову за волосы, лицо которой всё ещё подёргивалось, и, неся её с собой, вышел под навес во двор с окровавленным топором на плече.

Выбор у него был невелик. Если он сбежит на своём жалком Громовержце, то не успеет выбраться за городскую стену, как его настигнет погоня. Лучшие скакуны были у лорда Нефрейниэля, но если он украдёт одного из них, то вряд ли сможет бежать в Заксанн. Хотя будет ли считаться кражей, если он возьмёт чужую лошадь и поедет на ней в дом её владельца? Пока он размышлял над этими вопросами, его взгляд упал на трофей сегодняшней охоты, висевший на крюке в дальнем конце двора. Разорванное горло, пронзённая копьём грудь — это было тело светлокожего юноши с медными волосами, чьи глаза теперь смотрели на него, а лёгкий ветерок лениво шевелил волосы. Более внимательный осмотр показал, что это было не просто лицо сына, который мог бы у него быть. Хотя и обезображенное смертью и кишащее мухами, это было то самое лицо, которое он видел в детстве, когда смотрелся в зеркало.

Крондард пошатнулся назад и почувствовал, как раскалывается его череп: не столько от боли, сколько от парализующего предвкушения грядущей боли. Он не впервые в жизни получал сбивающий с ног удар дубинкой, и когда каменные плиты двора устремились ему навстречу, догадался, что его сшиб наземь хозяин трактира.

* * * *

Прошло немало времени, прежде чем он смог в достаточной степени отвлечься от боли в голове, чтобы задуматься, где находится, и тут перед ним возникла загадка. Крондард предположил, что городские стражники куда-то его везут, связанного по рукам и ногам, но непонятно почему ещё и с кляпом во рту. Лёжа на подушках в тёмном замкнутом пространстве, несомый ногами вперёд, он подумал, что, возможно, лежит в гробу и что стражи намерены отомстить за своих товарищей, похоронив его заживо. Ритмичные толчки, однако, говорили о том, что его носильщики бегут рысью, и в это трудно было поверить.

Он слышал их глубокое, но ровное дыхание и шлёпанье босых ног по камню, что вряд ли смог бы расслышать столь отчётливо изнутри гроба. Приоткрыв глаза, Крондард увидел, что этот ящик был покрупнее ожидаемого. Отверстия с обеих сторон были занавешены тёмными, но не полностью непрозрачными шторками.

Фомор вздохнул чуть легче. Судя по всему, он находился в паланкине, и его несли босые рабы, что, безусловно, было странным способом доставить его к судье. Крондард попытался сесть, чтобы выглянуть за занавески, но оказалось, что он был привязан к раме, да так крепко, что не мог постучать по носилкам ни ногами, ни локтями.

Он сказал себе, что должен насладиться необычной поездкой и подождать, чтобы увидеть, к чему это приведёт, но не смог принять свой же собственный совет. Оказаться привязанным к шесту, как обычно переносят непокорных заключённых, было бы менее страшно, чем эта тайна. Крондард подозревал, что его похищают. Отчаянные попытки вырваться лишь крепче затягивали путы.

Тот скудный свет, что проникал сквозь занавески, теперь исчез, так как дорога пошла вниз. Воздух стал прохладным, затем откровенно сырым. Рабы бежали медленнее, их шаги эхом отдавались в продуваемых сквозняками помещениях.

Наконец носилки опустили среди запахов плесени и пыли. Рабы тихо удалились. Он слышал только звук капающей воды и, где-то вдалеке, металлический лязг, который мог быть чьим-то представлением о музыке. Приблизился звук шагов, и одну из занавесок резко отдёрнули.

На него смотрело лицо давно умершего человека, по крайней мере, так он думал. Длинное и по-волчьи худое, белое, как надгробный камень в лунном свете, с безжалостными глазами цвета топаза, это было лицо Вендриэля Доброго.

Словно угадывая природу ужаса своего пленника, видение поспешило сообщить: «Я лорд Морфирион», но это мало успокоило: назвавшийся был внуком лорда-чародея и главой печально известной фандрагордской ветви дома Вендренов.

С замечательной прозорливостью, или, возможно, просто бросив сардонический взгляд на своё генеалогическое древо, его родители назвали сына в честь печально известного безумца древности.

Он сделал жест рукой, настолько непропорционально большой, что она казалась отдельным существом. Крондарда поразила мысль, что чёрные одежды лорда содержат под собой лишь проволочки, необходимые для управления его головой и руками, ибо он был тощ до бесплотности. Люди в чёрных ливреях и с родовыми эмблемами тигра повиновались жесту и развязали его, но он не спешил выбираться из носилок. Крондард знал, что поиски будут безнадёжны, и так и оказалось, но всё же ощупал себя в поисках оружия. Его грубо вытащили наружу, и он стиснул челюсти, подавляя боль от попытки встать более или менее прямо.

— Фомор. — Лорд некоторое время изучал его, задумчиво хмурясь. — Вы фомор? Говорят, что ваш народ может видеть сквозь завесу материального мира.

Так говорили в основном фоморы, вроде его матери, которая проводила больше времени в разговорах с призраками, духами, оракулами и божественными посланниками, чем с реальными людьми. Как ученик Мантисса Эпиплекта, он перерос эту чепуху, но с момента прибытия в Фандрагорд его начали терзать сомнения.

Чувствуя, что от него этого ждут, и стараясь выудить из памяти остатки акцента, от которого он с трудом избавлялся тридцать лет назад, Крондард ответил:

— Это гордость моего народа и его проклятие.

Вендренский лорд кивнул, похоже, довольный ответом.

— Полагаю, вы тот самый Крондард Слейт, который недавно бежал из столицы, чтобы избежать правосудия моего родственника, лорда Лериэля. Вы знали мою дочь, Лерилу?

Фомор не смог подавить дрожь при упоминании её имени, но, к счастью, Морфирион отвернулся, когда произносил его.

— Мы никогда не встречались, но, конечно, я знаю о леди, чья красота и изящество…

— Довольно! Я совершил ошибку, не вышибив мозги этой мерзкой суке ещё в младенчестве, но я не полный дурак. Она вся пошла в моего деда, и вы это знаете. — Он подождал ответа, но Крондард не нашёл тактичных слов, и поэтому продолжил: — Вы неважно выглядите, молодой человек. Пожалуйста, присядьте.

Он знал, что молод только по меркам лорда Морфириона, чьё мраморное лицо покрывала паутина морщин, но эта фраза ему понравилась. Выбранный им стул заскрипел и накренился под ним. Как и всё в этой огромной комнате, когда-то он был великолепен. Теперь гобелены гнили на осыпающихся стенах, а на мебели лежала тонкая древесная пыль, свидетельствуя о деятельности термитов и червей.

— В дополнение к природным талантам провидца, — сказал лорд, усаживаясь напротив и скрещивая ноги, словно тростинки, — вы сделали себе имя как некромант, а это немалый подвиг в Фандрагорде.

— Это было недоразумение, которого я сам не могу понять…

Объяснение было отброшено.

— Я слышал некоторые подробности и могу представить остальное. У Лерилы здесь имелось много заблуждавшихся поклонников, как и в Фротироте. Одним из них был молодой человек по имени Зорнард Глифт, который умолял её, используя фразу, которую она находила утомительной, воплотить его мечты в реальность. — Внезапный гнев вызвал тревожные красные пятна на костлявых щеках лорда, и Крондард подумал, что для этого эффекта потребовался весь скудный запас его крови. Он сплюнул: — И своевольная девка сделала это!

Фомор смущённо отвёл взгляд, что Морфирион истолковал правильно:

— Нет, нет, нет, я не имею в виду, что она затащила этого придурка в постель, это было бы освежающе нормальным. Перед отъездом в столицу, в качестве своего порочного прощального подарка ему и городу, где родилась, она воплотила его мечты в реальность. Все до единой. Сначала это было просто неприятностью, в основном для самого Зорнарда. Он видел сны в самые тёмные часы, когда мало кто из окружающих испытывал неудобства. Улицы перестраивались способами, противоречащими логике, животные обретали дар речи, героические статуи сновидца украшали наши общественные площади. Этот дворец, где он так часто преследовал неподобающий объект своего желания, не покидал разум спящего, и поэтому я страдал сильнее, чем большинство жителей, от приостановки законов природы, в особенности потому, что мало сплю и оставляю ночь для научных занятий. Изучая какой-нибудь древний, незаменимый бесценный том, я с досадой обнаруживал, что он превратился в книгу бессмыслицы, приписанной Зорнарду Глифту, ибо этот дурак воображал себя поэтом. Иллюзии, однако, были преходящими, и я часто мог развеять их усилием воли. Кроме того, в этой неприятности была виновна моя дочь, а не он, и поэтому я проявлял терпимость… до его первого кошмара.

Жёлтые глаза Морфириона сменили направление взгляда, что принесло Крондарду облегчение после нескольких мгновений их мучительной интенсивной сосредоточенности; но неподвижный взор лорда, устремлённый в пустоту, как у кошки, видящей призраков, стал почти столь же тревожным, когда он пробормотал:

— Живой дворец из розовой рыхлой плоти, который ласкал меня, порождал червеобразное потомство, чтобы преследовать меня, дворец, который умер и начал разлагаться вокруг меня — этот его кошмар повторялся, и не раз.

Крондард вздрогнул, когда эти ужасные глаза снова вспыхнули и уставились на него.

— Я милосердный человек, — сказал Морфирион, — и не стал бы убивать другого просто за то, что он видит сны. Я повелел привести его сюда и самыми гуманными способами попытался не дать ему заснуть. Это работало некоторое время, но приходилось использовать всё более и более суровые методы, чтобы удержать его от необдуманного желания спать. Мои слуги непрерывно гремели кастрюлями и сковородками рядом с ним, но примерно через две недели он научился спать, твёрдо стоя на ногах и с открытыми глазами. Все его сны превратились в кошмары, и они были сосредоточены исключительно на мне. Только тогда я с печалью смирился с необходимостью использования клещей, раскалённого железа и дыбы в качестве средств для пробуждения. Спустя всего несколько дней и ночей такого воздействия его неожиданно слабое сердце не выдержало. Как вы можете себе представить, у меня самого было тяжело на сердце, но вернув тело в его семью и выплатил им разумную компенсацию, я попытался забыть этот прискорбный эпизод.

Волосы лорда были густыми и длинными, как у его чудовищного предка, и серебристыми, словно дождевая вода. Он откинул их назад тщеславным, странно мальчишеским жестом, словно показывая, как он оставил Зорнарда в прошлом.

— К моему глубочайшему огорчению, — продолжил он пространно, — смерть не остановила его сны. Они бродили по улицам даже днём, с ещё большей силой и злобой. Скажите мне, Крондард Слейт, я вам кого-нибудь напоминаю?

Сосредоточенный на монологе Морфириона и присутствовавших в нём невысказанных перспективах, Крондард ответил на внезапный вопрос, не задумавшись о последствиях.

— Вы похожи на лорда Вендриэля Доброго.

Крондард подозревал, что тонкая улыбка лорда — очень плохой знак, но его ответ был мягким:

— Нет, знаете ли, вовсе нет. Моя внешность была довольно заурядной, хотя я всегда льстил себе, будто она отражает мою добрую натуру — до тех пор, пока сны Зорнарда не наделили меня лицом и фигурой моего презираемого деда. Я едва осмеливаюсь выходить на улицу днём, устав от всех обмороков и воплей, которые теперь вызываю у мелких людей, ранее поклонявшихся земле, по которой я ступал.

Пытаясь придать своему лицу подобающую торжественность, Крондард пересчитал веснушки на тыльной стороне своих рук. Конечно, Морфирион не был Вендриэлем, но в столице ходили слухи, будто в юности он развлекался тем, что тайком душил слабых и немощных. Вероятно, он был самым влиятельным человеком, с которым когда-либо доводилось говорить Крондарду, а также самым безумным, и смеяться над описанной им картиной означало проявить невежливость; но искушение было велико.

Когда неловкое молчание затянулось, Крондард поднял глаза, чтобы встретиться с его тревожным взглядом. Не зная, что ещё сказать, он выпалил:

— Почему бы вам что-нибудь не предпринять?

— Ах! Совет от столь известного некроманта был бы весьма кстати. Что вы предлагаете мне сделать?

— Я имел в виду... — Крондард пожалел, что не промолчал, — почему бы вам не отменить заклинание вашей дочери? Или заставить её сделать это?

— Природные таланты моего деда обошли меня стороной; все мои малые способности обращены к учёности и благотворительности. А моя дочь, унаследовавшая его умения, никогда не делала ничего из того, о чём я её просил. Вы бы не поверили, сколько шарлатанов и мошенников претендуют на такое могущество, и скольких из них я нанимал. Загго, у нас ещё остались эти люди в Розовом саду? — повернулся он к одному из своих слуг. — Нет? Боюсь, я не смогу показать их вам, Крондард Слейт, похоже, все уже похоронены. Однако они поголовно согласились, что эта чума сновидений прекратится только тогда, когда тело Зорнарда Глифта будет найдено и уничтожено.

— Вы сказали, что вернули его...

— Да, его близким, но оно больше не лежит в семейном склепе, и они до последнего вздоха отрицали, что знают о его местонахождении. Либо его перенесли, либо самозваный поэт выгрезил себя в каком-то другом месте. Я предлагаю вам начать поиски в моём дворце, поскольку это место всегда было наиболее заметным в его кошмарах.

V

Мало что могло порадовать Крондарда больше, чем шикарная новая форма, но его терзали сомнения, когда он шествовал по улицам Фандрагорда в чёрных одеждах гвардии лорда Морфириона. Любой геральдический символ вызывал определённое беспокойство у того, кто не был рождён, чтобы носить его, и тигр Вендренов был первым из них. Ему стоило лишь взглянуть на свою лакированную кирасу или навершие эфеса своего нового палаша, чтобы оскаленная маска этого зверя лишила его присутствия духа.

Тем не менее он был благодарен за его магическую силу расчищать путь сквозь толпу, ибо Крондард спешил вернуться в «Свиноматку в охоте», чтобы испытать свой новый меч на трактирщике, который сшиб его с ног и передал людям Морфириона. После этого он уберётся как можно дальше от города, по дороге избавившись от формы. На службе у лорда он пользовался иммунитетом от городских властей, но это не распространялось на возможность полиции отравить его, затащить в переулок или зарезать в толпе. Если бы он остался в Фандрагорде, то, считай, сам бы себя зарезал, либо появившись на публике, либо притворившись, что ищет труп Зорнарда Глифта во дворце Вендренов.

Одна долгая ночь осмотра дворца, с безумным лордом, прилипшим к нему, как дурной запах и постоянно спрашивающим, не чувствует ли он каких-либо дурных влияний, убедила его, что это будет самый быстрый путь к самоубийству. Крондард насчитал шестнадцать свежих могил в Розовом саду, предположительно его предшественников по поискам неуловимого мечтателя, и, возможно, пропустил несколько в неверном свете факела. Никогда в жизни он не подвергался столь концентрированной и продолжительной атаке леденящих душу ужасов, но был уверен, что их происхождение было совершенно естественным, насколько это прилагательное могло быть использовано для описания лорда Морфириона и его дома. После дня беспокойного сна он сбежал из дворца, многоречиво болтая о сне, который вдохновил его искать труп в другом месте. Это заявление о его провидческих способностях восхитило Морфириона.

Конечно, его беды должны были закончиться в случае нахождения и уничтожения грезящего мертвеца. Если бы он это сделал, Морфирион пообещал осыпать его богатствами и триумфально отправить обратно в Фротирот, причём не просто для того, чтобы он помирился с первым лордом, но и занял вакантную должность капитана роты «Железная рука» и в конечном итоге возглавил фоморскую гвардию.

«Лорд-командующий Крондард Слейт» звучало приятно, но он мог бы с таким же успехом отправиться на луну по радуге, как и искать беспокойную могилу Зорнарда Глифта. Он видел странные вещи в Фандрагорде, но мог ли какой-нибудь ученик Мантисса приписать их кошмарам трупа?

«Скорее твоим собственным кошмарам, — услышал он голос философа. — Шлюха превратилась в труп и напала на тебя, когда ты был пьян, да? А после того как ты упал с лошади и около часа пропекал свою похмельную голову под палящим солнцем в пустоши, увидел мальчика вместо кабана, да? Ты меня, конечно, убедил, Крондард, а теперь извини, мне нужно сжечь свои мракобесные книжки и начать учиться на чародея».

Он понял, что разговаривает сам с собой, что ещё быстрее расчистило ему путь, и что ноги привели его к трактиру. Ослабив меч в ножнах и убедившись, что топор не запутался в элегантном плаще, Крондард ворвался внутрь. Его стремительное продвижение замедлилось, когда он оказался в призрачной прихожей, которую видел в первую ночь.

— Лирон Волкогон! — воскликнул трактирщик из пивной, отвлекая его от изучения жуткой фрески, изображающей Вендриэля Доброго. — Как раз тот человек, которого я хотел видеть.

— Наслаждайся зрелищем, ты, подлый предатель, ибо оно станет для тебя последним. — Комната снова быстро пустела, но полицейских он не видел. — У тебя есть меч, или ты хочешь одолжить один из моих? Или, если у тебя есть запасная киянка для распечатывания бочек, я с удовольствием продемонстрирую, как фомор ею пользуется.

— Ты пошёл бы к лорду Морфириону, если бы я это предложил? — спросил трактирщик, быстро переставляя столы, сооружая импровизированную баррикаду. — Если бы тебя забрала полиция, разве судья выдал бы тебе новый ослепительный наряд и отпустил восвояси? Даже твой собственный брат не позаботился бы о твоих интересах так, как я, Волкогон.

Преследуя его вокруг растущего острова столов, Крондард швырнул стул, разлетевшийся вдребезги о стену, которой ещё вчера не было. Забыв на мгновение о своей цели, он подошёл к стене и ударил по ней тыльной стороной ладони, расколов штукатурку. Она казалась вполне реальной.

— Раньше эта комната выходила во двор, — сказал он, вынимая топор, чтобы как следует его испытать.

— Они проломили стену, но она продолжает восстанавливаться, — произнёс Фардель, один из нескольких посетителей, которых задержало на своих местах недоумение или тяга к побоищам.

— Не обращай на него внимания, он...

— Вероятно, говорит правду, — сказал Крондард, возвращаясь к преследованию трактирщика. Он продемонстрировал, как гвардеец может раскрутить боевой топор в воздухе и поймать его за рукоять, не глядя. Двумя небрежными взмахами фомор сократил расстояние между ними на два стола.

— Лорд Нефрейниэль оставил тебе прекрасный подарок! — вскричал трактирщик. — Разве ты не хочешь его увидеть? Он во дворе, поистине великолепное животное.

— Он уехал, да? — У него была слабая надежда сопроводить этого лорда в Заксанн и попросить у него защиты от Морфириона, хотя Крондард сомневался, что Нефрейниэль обладает достаточным могуществом, чтобы её предоставить. Если бы он предал главу фандрагорских Вендренов, сбежав, ему пришлось бы уехать куда дальше Омфилиота. Но, возможно, Нефрейниэль дал бы ему возможность сбежать далеко и быстро. Великолепное животное могло быть только одной из его прекрасных лошадей.

— Я с тобой позже рассчитаюсь, — сказал Крондард хозяину, хотя его жажда мести была почти удовлетворена тем, что он напугал его и разгромил ему мебель. Замешкавшись у заднего выхода, фомор спросил: — Что это за проклятая музыка?

Отдалённый жестяной диссонанс едва ли можно было назвать музыкой, но он часто слышал его с тех пор, как приехал в Фандрагорд. Вероятно, это было местное повальное увлечение, настолько привычно переплетавшееся с городским шумом, что местные жители были к нему глухи, потому что хозяин и остальные посмотрели на него совершенно тупо. Взгляд Фарделя тоже был пустым, но недоумок притоптывал ногой в такт отрывистому ритму.

Как и при первом визите, шаткое сооружение окружало двор, выглядя теперь ещё более неряшливым, поскольку у него появилось время изучить его. Он ничего не знал о плотницком деле, но казалось невероятным, чтобы такие наклонившиеся и искривлённые стены могли устоять хоть сколько-то времени. Крондард попытался найти конкретные причины своего беспокойства, проведя систематическое исследование, но это ни к чему не привело.

Провести взглядом прямую линию от основания до крыши или от одного угла к другому оказалось невозможным: он моргал и терял ориентацию, или его взгляд отвлекался на мелькающие движения за окном. Все эти окна, когда он смотрел на них в упор, были пусты.

Количество окон тоже беспокоило его, поскольку казалось маловероятным, чтобы в гостинице могло быть столько комнат. Он попытался сосчитать окна первого этажа в одной секции, но результат не оправдал его ожидания. Попробовав снова, он получил другое число. Третья попытка дала новый отличающийся ответ. Крондард был готов признать, что он не математик, но знал, что должен был справиться лучше. Попробовав в четвёртый раз, фомор чуть не потерял сознание от головокружения. Глаза говорили ему, что он глядит на залатанную и покосившуюся стену, но его желудок был уверен, что он смотрит в бездну.

Крондард оторвал взгляд от двора. Вдали, за сумасшедшим переплетением дымовых труб гостиницы, у вершины холма возвышался дворец Вендренов. Его недавний осмотр показал, что это жалкая руина, но расстояние и закат, достойный Судного дня, сумели облечь дворец зловещим великолепием. Он был неотделим от огромных туч тёмно-фиолетового цвета, нависших над ним.

Легковерный человек мог бы поверить, что он заблудился в пейзаже чужого сна. Крондард попытался изо всех сил не верить в это. Его память начинала ему изменять, вот и всё, так же как его глаза и уши. Как только он сбежит из этого зловещего города, как только найдёт место, где сможет отдохнуть от бегства, то снова станет прежним разумным собой. Он поспешил к конюшням.

Крондард остановился у ограды псарни, где избавился от Элиссы Фанд. Что-то шевельнулось за оградой, а затем доски разлетелись во все стороны градом щепок. Во что бы ни верил его логический ум, инстинктивная дрожь подсказывала, что она снова восстала из мёртвых, и он закричал, когда что-то тяжёлое прижало его к каменным плитам под лязг блестящих новых доспехов. Фомор повернулся к нападавшему, и его лицо было тщательно облизано. Удар кулаком по твёрдому черепу дога на мгновение ошеломил пса, но он тут же отскочил со всей пробудившейся в нём жаждой игры.

Пушок одержал победу и убежал, чтобы триумфально опрыскать все четыре угла двора, Крондард устало поднялся на ноги и побрёл к конюшням. Единственной лошадью, которая там сейчас находилась, был нелепый Громовержец, названный так за одну из его мерзких привычек, и «прекрасным подарком» Нефрейниэля мог быть только этот тупоголовый адский пёс. Если бы он помнил, как плачут, то так бы и поступил.

Рассеянно почёсывая ухо Громовержца, Крондард вспомнил шутку хозяина с ослиными ушами. Тот, кто поверил в бред Морфириона, мог бы поверить и в то, что «Свиноматка в охоте» была так же важна для Зорнарда Глифта в его реальной жизни, как и дворец Вендренов.

— Собакам внутрь нельзя, — автоматически произнёс хозяин. Взглянув вверх, чтобы встретиться с глазами фомора, он добавил: — Конечно, кроме вашей.

— Вина всем, — сказал Крондард. Когда ему налили, он отодвинул кружку и проследил, чтобы хозяин сам сделал из неё глоток, прежде чем взять её. Фомор проигнорировал приветствия и благодарности выпивох и бормотание хозяина, наблюдая, как Пушок включает границы зала в свою территорию. Подойдя к дальнему углу возле парадного входа, пёс остановился. Он снова двинулся вперёд, но теперь осторожно переставлял лапу за лапой, оскалил клыки и вздыбил шерсть. Его пристальный взгляд был устремлён на пустой стул.

— Что не так с этим углом? — спросил Крондард у Фарделя.

— Там немного сквозит... — начал было хозяин, но Крондард оборвал его рубящим жестом, а Фардель сказал:

— Там всегда сидит поэт.

— Сидел, он имеет в виду, — сказал один из спутников недоумка. — Поэт уже давно помер.

Столь же осторожный, как и пёс, но не так явно это проявляющий, Крондард обошёл пустой стол. Рой пылинок носился у бледной стены. Выхватив топор и атаковав одним движением, он вскричал: «Лирон здесь!» и продолжал наносить удары, пока стол и четыре стула не оказались разбиты вдребезги. Пушок присоединился, трепля обломки и разбрасывая их по залу скребущими когтями.

Словно поправляя его, Фардель сказал:

— Сейчас там никого нет.

— Ты знаешь, где поэт?

— Не знаю. В своей комнате? — Фардель довёл до совершенства ошибку природы с помощью выпивки. Он вертел головой под невероятными углами, осматривался невидящими глазами и спровоцировал всеобщее бегство к дверям, крикнув: — Зорнард!

Крондард удержался от желания присоединиться к панике и спросил:

— У него есть любимая комната, верно?

— О, он мёртв. Он угощал меня выпивкой и никогда не смеялся над моими стихами, поэтому я никогда не смеялся над его стихами.

Крондард подошёл к хозяину, который закрыл лицо руками. Пушок последовал за ним с ножкой стола в зубах в качестве сувенира.

Хозяин поднял глаза и предугадал его вопрос.

— У него была комната, да, но её ликвидировали.

— Ликвидировали?

— В прошлом году я сжёг это место дотла, вернее, большую его часть, после того как всё... — он мрачно обвёл жестом то, что их окружало, а затем украдкой коснулся пальцами одного из своих ушей, проверяя, — ...вышло из-под контроля. Гостиницу перестроили... хотя, глядя на неё сейчас, этого никогда не скажешь... и любимой комнаты этого человека больше не существует. Во всяком случае, она не должна существовать.

— Почему ты не довёл дело до конца и не переехал?

— Это всё, в чём я разбираюсь, всё, что у меня есть. Таверна принадлежала моему отцу, а до него его отцу, и раньше это было весёлое место, пока... тот человек, о котором вы упомянули, был жив. — Он едва заметно просветлел лицом, как прокажённый, заполучивший новую шляпу, и сказал: — Можете в это не верить, но наши сложности привлекли клиентов. Определённого рода.

— Где находилась эта его комната?

Пока хозяин чесал то затылок, то подбородок, изображая недоумение, Фардель пропищал:

— Она была рядом с той, которую я вам показывал прошлой ночью. Шумное местечко.

— Похоже, мне есть за что тебя поблагодарить, причём даже больше, чем я думал, трактирщик.

— Ну, вы же хотели комнату, разве нет? Никто из тех, кто знает это место, не хотел её брать. Я же говорил, что у нас было многолюдно.

— Твоё вино, по крайней мере, привычно кошмарное, — прорычал Крондард. — Наливай.

К тому времени, как он убедил себя вернуться во двор, уже опустилась ночь. Странный трактир освещался непрерывным мерцанием бледных молний. За дворцом Вендренов целая треть неба была охвачена электрическим катаклизмом. Драконы пламени извивались среди трёх облачных континентов, вздымались над ними, взрывались позади них. До него не доносилось ни малейшего шёпота грома, и обезображенная луна дремала над головой, а ветерок сновал туда-сюда в робком замешательстве. Крондард пытался отвлечься от того странного факта, что отражения, мелькавшие в окнах вокруг него, не совпадали со вспышками молний. Только в одной из многочисленных комнат горел свет. Прямо над псарнями и под крышей, это была та самая комната, которую он делил с Элиссой Фанд.

Грохот, который он принял за музыку, усилился, когда фомор приблизился к шаткой лестнице. Теперь он узнал в нём неумолкающий гром кастрюль и сковородок, который слышал из комнаты рядом со своей. Мучители Зорнарда Глифта подняли этот шум, пытаясь не дать ему заснуть. Ученик Мантисса разразился бы какой-нибудь бессмысленной болтовнёй о совпадении, но теперь он посылал всех философов в такую преисподнюю, которой мог бы править лорд Морфирион. Единственной надеждой было поддаться местному безумию, которое, очевидно, заразило его самого, и разыскать мёртвого сновидца. Но если он найдёт его, то как его убьёт?

— Триппер Ара, — пробормотал Крондард, поднимаясь вверх. На полпути по лестнице он добавил извинение. Сейчас было не время и не место оскорблять каких-либо богов.

В комнате никто не прибирал. Колени задрожали от намёка на запах разложения, витавшего в спёртом воздухе. Пушок жадно искал источник зловония, возможно, вспоминая свой пир, и нашёл его в испятнанном матрасе. Он начал рвать его на части. Лампа с плавающим фитилём выглядела точно так же, как та, которую Фардель поставил на стол две ночи назад, но всё ещё горела.

Грохот и лязг металла звучали ещё громче, чем помнил Крондард, и больно ударили ему по ушам, когда он распахнул дверь в коридор. Однако поперечного прохода за дверью больше не было; фомор стоял у входа в бесконечно длинный коридор, освещённый тусклыми бра. Он схватился за дверь, борясь с желанием бежать. Храбрость пса, который без колебаний побежал вперёд, чтобы обнюхать ковёр приободрила его.

Крондард осторожно пошёл вперёд, вытирая вспотевшие ладони о плащ и крепче сжимая топор. Он планировал пройти ровно столько, чтобы разглядеть конец этого прохода, но это оказалось невозможным. Дальние лампы ничего не освещали в коридоре; они могли быть звёздами, висящими в пустоте, и он всё больше убеждался, что дело обстоит именно так. Проход вёл за пределы гостиницы, за пределы города, за пределы самой земли: к обители богов, как сказал бы неграмотный фомор, и мёртвых.

Настоящая лампа рядом с ним погасла так внезапно, что он отреагировал, наугад ударив топором. Лезвие вонзилось в податливую субстанцию, которая совсем не походила на дерево или штукатурку. Под адский грохот сталкивающегося металла он услышал всхлип или вздох, донёсшийся от раненой перегородки. Пушок жадно бросился вперёд и начал рвать её клыками и когтями. Он пожирал стену.

Крондард оглянулся назад, откуда пришёл, сделав всего несколько шагов по коридору, и его нервы завопили, когда увидел ужасающее расстояние, простёршееся до двери комнаты. Одна за другой начали гаснуть другие лампы в разделявшем их пространстве. Он схватил за ошейник упирающегося пса и попытался побежать назад, но пол податливо прогибался под каждым шагом. Фомор мог двигаться только неуверенной походкой человека, пробирающегося через болото. Вздыхающие стены дрогнули и, казалось, растаяли. Прямые углы расплылись, когда проход превратился в округлую трубу, и он с трудом начал подниматься вверх по становящемуся всё более крутым склону. Больше не сопротивляясь, Пушок потащил его вперёд, увереннее ступая по поверхности, которая сделалась скользкой.

Тошнотворное бульканье, прерываемое нерегулярными шлёпающими звуками, заставило его оглянуться вопреки здравому смыслу. Выпуклости на стене вздымались и смещались. Некоторым из них периодически удавалось отделиться от основной массы и шлёпнуться на пол. Розовые и бесформенные, они неуклюже ползли за ним, напоминая рассказ Морфириона о его мучимом кошмарами дворце.

Он пытался удержаться за веру в то, что это галлюцинация, внушённая ему безумным лордом, но Морфирион ничего не говорил о теневой фигуре, которая ковыляла за отвратительными отпрысками живых стен, фигуре, в которой, осмелься он присмотреться к ней ещё мгновение, Крондард узнал бы Элиссу Фанд. Хныкающим тоном бормоча обрывки смутно припоминаемых молитв и заклинаний, смешанные с проклятиями в адрес философов, которые забили ему голову опасной чепухой, он, царапаясь и отталкиваясь ногами, пробирался вверх по неуклонно сужающемуся проходу.

Пушок первым протиснулся в конец туннеля и, повернувшись, схватил Крондарда за руку и выволок наружу. Фомор, пошатываясь, поднялся на ноги, захлопнул дверь и запер её на засов, заставив смолкнуть приглушённые удары и скольжения по другую её сторону. После того, что ему пришлось пережить в коридоре, казалось, что он никогда не видел ничего более приятного, чем эта ненавистная комната и искажённый кошмарами трактир за ней, никогда не дышал воздухом слаще, чем тот, что был отравлен стойким запахом трупа Элиссы.

Звяканье и грохот из соседней комнаты превзошли уровень боли и шума, превратившись во вращающийся шнек внутри его мозга. Он ударил кулаком по стене.

— Проснись, Зорнард! Проснись и умри! — взревел он командным голосом, от которого новобранцы на плацу пачкали свои килты. — Я с тобой не ссорился, но ты слишком часто пытался меня убить, и теперь на тебя идёт Порождение Кошмара! Я покажу тебе, каким может быть дурной сон, сукин ты сын!

Размахивая топором, который держал обеими руками, он прорубил плотеподобную субстанцию, лишь тонким слоем покрывавшую здесь настоящее дерево. Гавкая в тон хозяину, Пушок раздирал стену когтями. Вскоре они обнажили почерневшие обуглившиеся балки, а за ними тёмное пространство размером меньше обычного чулана, закуток, забитый досками во время перестройки. Когда Крондард оторвал балки, чтобы расширить проём, металлический грохот ослаб и начал стихать, хотя в ушах у него всё ещё болезненно звенело.

Молния наполнила комнату мерцающим полумраком, но внутри дыры была ночь. Крондард забывал дышать, напрягаясь, чтобы проникнуть в темноту, и на этот раз сдержался даже рычащий Пушок. Более густая тень в одном углу могла бы быть мешком с забытым бельём, но сейчас она шевельнулась. Тусклый блеск превратился в пару глаз в почерневшем от огня черепе.

— Моя пока что самая лучшая грёза, — проскрежетал голос, и последовавшее за ним сухое дребезжание могло означать смешок. — Я никогда прежде не мечтал о том, чтобы стать жалкой развалиной с героическими иллюзиями.

Фомора охватила пугающая слабость, большая, чем можно было бы объяснить отчаянными потребностями стареющего тела. Он чувствовал себя менее плотным, чем тень в углу. Его разум отказывался сосредоточиться, а гнев угасал, как пустая лампа. Именно такой он представлял себе смерть, когда его страх перед ней уменьшался. Даже воспоминания начали меркнуть; собственная жизнь до того момента, когда он встретил Элиссу Фанд на пустынной дороге, сделалась смутной и запутанной, как сны. Крондард судорожно пытался ухватиться за какой-нибудь ясный образ, вроде пронзающих облака шпилей Фротирота, за воспоминание хотя бы об одной из миллиона песен, которые он слышал, звенящих над его извилистыми каналами, но они ускользали, как мелкая рыбёшка в ручье.

— От кошмара ты меня пробудил, — продолжал этот хриплый голос, — а теперь, из этой грёзы, ты должен… удалиться.

— Попроси ещё раз, мертвец, — просипел Крондард, поднимая топор руками, которые ощущались более чем онемевшими, казалось, едва существовавшими, но он знал, что должен доверять им с более безоговорочной верой, чем фоморская женщина, тратившая деньги на богов или призраков. Он едва смог прошептать: — Лирон здесь!

В дверь и окна за ним хлынул поток света, словно полуденное солнце внезапно появилось на закатном небе. Он осветил обугленный труп, окружённый галактикой кружащихся чёрных мошек, бросил тень пса на стену за телом Зорнарда, но не сумел отбросить собственной тени Крондарда. Кто-то, какой-то философ, чьё имя ускользало от него, научил его сомневаться в том, что видят собственные глаза, и он отказался верить в то, что не существует, когда, взмахнув топором по дуге, вогнал его в череп Зорнарда, раздробив тот на мириады угольных осколков. В тот же миг звук, похожий на обрушение потолка преисподней, словно поднял его на ноги — раскат грома, совпавший с его ударом.

Пушок теперь почувствовал себя достаточно храбрым, чтобы броситься вперёд. Его когти разрывали всё, что сохранилось от тела в поисках спрятанных костей, но ему удалось лишь превратить почерневшие останки в пыль. Дрожа, Крондард заставил себя поднять взгляд. Теперь он видел свою тень, отбрасываемую тускнеющим светом позади него. Фомор поднял свою узловатую волосатую руку. Вопреки ожиданиям, он увидел её и почувствовал плотность, прикоснувшись к ней другой рукой.

— Сила внушения, — объяснил он псу, потому что ему не терпелось услышать собственный голос. — Он пытался убить меня этим. Когда ты изучишь труды Мантисса, то лучше поймёшь, о чём я говорю.

Пушок ещё больше уверил его в том, что он существует, расслабленно оскалившись, глядя вверх и виляя обрубком хвоста. Крондард с наслаждением производил как можно больше шума своими новыми сапогами, шагая к двери. Комната была уже не той. Кровать и прочая мебель были аккуратно расставлены, и пахло в ней не хуже, чем он ожидал бы от любой угрюмой дыры «Свиноматки в охоте».

Его осмотр был прерван, когда он поднял глаза и увидел источник света, сильно уменьшившийся, но всё ещё представлявший собой впечатляющий пожар. Пламя поднималось над дворцом Вендренов или тем, что от него осталось. Чтобы создать этот огненный шар, похожий на солнце, сами его камни должны были вспыхнуть в одном внезапном взрыве.

Он подозревал, что сбылась последняя заветная мечта Зорнарда Глифта.

* * * *

Крондард знал, что этот трактир — не место для празднования его триумфа, но один круг выпивки, одна песня и одна история приводили к другим. Его раздражало, что не все разделяли его приподнятое настроение; хозяин был мрачен, как никогда, угрюмо глядя на разбитое добро, а Фардель сказал, что трактир ему больше нравился таким, каким он был раньше.

Он сидел в старом углу Зорнарда Глифта с двумя шлюхами на коленях, когда в пивную ворвалась шумная компания. Это были Фанды, но он не придал этому значения, пока крупный молодой человек, красный от выпивки и раздувшийся от высокомерия, не подошёл ближе с важным видом, чтобы его осмотреть.

Усмехнувшись эмблеме Вендренов на груди Крондарда, он сказал:

— А я думал, все жёлтые киски попрятались, когда помер их хозяин. — Он крикнул своим спутникам: — Я нашёл одного! Что скажете, если мы отправим его плавать в мешке?

Крондард был не в лучшем расположении духа. Он спросил:

— Кто умер?

— Морфирион, мерзкий колдун, который каждый день кормил тебя мышами. Боги наконец-то сподобились поразить его молнией.

Разговор о животных напомнил Крондарду о доге, и он спросил одну из шлюх:

— Где моя собака?

— Ты привязал его во дворе, помнишь? После того как он укусил хозяина.

— Ты назвал меня собакой? — взревел воин Фандов, неуклюже выхватывая меч.

— Дерьмо, — сказал Крондард, когда до него наконец дошло известие. — Не быть мне лордом-командующим фоморской гвардии.

— Мёртвой киской с растянутой на двери жёлтой шкурой, вот кем ты будешь!

По мере того как новость глубже проникала в его сознание, он понял, что лорд Морфирион больше не сможет защитить его от обвинения в дезертирстве, от местных обвинений в убийстве и некромантии и от мести полиции, а также от таких Фандов, как этот, истосковавшихся по древней вражде. Он видел, как горел дворец, но ему и в голову не приходило, что такой злобный старик может умереть. Вместо того чтобы тратить время на празднование, ему следовало бежать, спасая свою жизнь.

Спутники молодого человека всё это время уговаривали его вернуться к ним, но никто не пытался сдержать буяна, пока он наконец не сумел выпутать свой меч из своего зелёного с золотым плаща. Затем к нему подбежала женщина и повисла у него на руке.

— Нет, кузен Леодри! Вернись и выпей чего-нибудь.

— Мандавохи Ара! — воскликнул фомор, и шлюхи вместе со столом полетели на пол, когда он вскочил на ноги и отшатнулся к стене, нащупывая топор. Женщина была той, которую он знал как Фанду: живая Элисса Фанд.

Если не считать дрожащих коленей, Крондард застыл, когда она посмотрела ему в глаза. Женщина казалась лишь немногим менее потрясённой, чем он.

— Я тебя знаю... разве нет? — прошептала она.

— Тогда можешь сходить на его похороны, — прорычал её кузен, болтая ею из стороны в сторону, желая освободить руку. — Мы устроим их сегодня вечером на ближайшей навозной куче.

— Ты была мертва! — сумел выдохнуть Крондард.

— Я тебе покажу, как оскорблять леди Элиссу! — Пытаясь вырваться, сумасброд рухнул на спину с грохотом, сотрясшим комнату. Двое его спутников подбежали, чтобы удержать буяна, а девушка нерешительно шагнула к Крондарду.

— Только во сне, — сказала она. В трансформации, почти столь же нервирующей, как и предыдущие, её лицо осунулось, а глаза потемнели. — Ужасный сон... я совсем его забыла. Я преследовала тебя. И ты как-то помог мне, помог очнуться от всего этого.

— Я рад, что ты не мертва, — сказал Крондард, прижимаясь спиной к стене и отступая.

Казалось, она действительно забыла. Её лицо просияло. Она даже улыбнулась.

— Если ты сейчас ищешь работу, мой отец, лорд Рутрент...

— Нет! — сказал Крондард, добавив: — Спасибо. У меня дела в Заксанне. Мне действительно нужно идти.

— Как жаль. — Она надула губки. — Не каждый вечер я встречаю мужчину своей мечты.

— Да, — произнёс фомор, кивая и ухмыляясь, что, как он уже знал, было довольно болезненным. Крондард повернулся и выскочил во двор, прежде чем она смогла более чётко вспомнить свои сны.

— Беги, трус! — услышал он рёв кузена Леодри, когда отвязывал Пушка и спешил с ним к стойлу Громовержца. — В следующий раз, когда тебя увижу, я сделаю факел из твоего хвоста!

Элисса Фанд была прекрасна. Даже трезвый, он, возможно, попытался бы преодолеть свои воспоминания и принять её предложение, если бы она не улыбнулась в тот момент. В кошмаре Зорнарда Глифта девушка, называвшая себя Фандой, улыбалась идеальным рядом зубов. Но сегодня вечером у Элиссы не хватало одного клыка.

Крондард полагал, что это был тот самый, который она оставила у него в большом пальце, когда он бросил её голову собакам.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Меченосец первого лорда был крепким юношей по имени Флиндорн, у которого, казалось, не было ни времени, ни желания заниматься чем-либо ещё, кроме затачивания и использования своего манкеллера. Тем не менее у него находилось достаточно и того, и другого для бурного обмена соками с Глиттицией Фульнатхузой, любимицей своего господина. Едва этот обмен состоялся, хлад присутствия первого лорда пал на них вместе с его тенью.

Хотя она пыталась обмануть некроманта, о коем ходили легенды, будто он превращался в пылинки, кружащие по Вендренскому дворцу, чтобы лучше шпионить за своим двором, Глиттиция не была глупа. Но перед холодным железом его ярости её интеллект застыл, как дождевая капля, и она выпалила:

— Он меня заставил!

— Мы это уже слышали…

Затем Флиндорн поразил их обоих, выпрыгнув из гамака и объятий Глиттиции, схватив своё оружие и обезглавив себя.

Того времени, которое лорд Вендриэль потратил на поглаживание бороды, глядя на дёргающееся тело, оказалось достаточно, чтобы леди пришла в себя. Она сказала:

— Я знаю кое-что, чего вы никогда не слышали.

Лорд также полагал, что видел всё, но Флиндорн доказал его неправоту. Вендриэль сказал:

— Говори, труп.

— Нет. Если ты не пообещаешь пощадить меня, я ничего не скажу. Тайна сгниёт вместе с моей головой на Ряду Наложниц.

— Знаешь, мы можем заставить эти головы говорить, — сказал первый лорд. Затем он потрепал её по подбородку и выразил недовольство в манере, которую считал игривой: — Мне придётся тебя пощадить, не так ли? Благодаря тебе я остался без палача.

Приняв это как высшее милосердие, на которое она могла рассчитывать, Глиттиция сказала:

— Вы никогда не слышали голоса Архимага.

* * * *

Размышляя над этой истиной, Вендриэль почти неделю не отдавал приказа о её казни. К тому времени у него собрался длинный список голов, которые срочно требовали отделения от тел, и о них некому было позаботиться должным образом. Он израсходовал так много меченосцев, что осталось совсем мало кандидатов, обладавших требуемым блеском и энергией, да и эти немногие бежали из города после того как Флиндорн столь творчески подал в отставку.

Глиттиция Фульнатхуза, по сути, не сказала первому лорду ничего нового. В юности его внимание привлёк некий таинственный отшельник, на которого другие чародеи походили не больше, чем детские вертушки на торнадо. Даже в умокувыркательно древних свитках, которые он похитил в детстве из заброшенных руин Кроталорна, содержались осторожные намёки на бессмертного Архимага.

Ни в одном из свитков не было указано, каким именем нарекла его гипотетическая мать. Знание этого дало бы власть над бессмертным, и потому Вендриэль поднимал старые кости и ещё более древнюю пыль, чтобы узнать подлинное имя. Слово «Архимаг» повторяли ему с всё более варварскими акцентами тени его предков — морских разбойников, пришедших из Морбии на заре истории. У аборигенов острова было похожее слово в их обезьяньем бормотании, но никто из них не знал истинного имени отшельника.

Информаторы лорда становились всё менее значимыми по мере того как он просеивал всё более древнюю пыль. Шаман морских разбойников, раздражённый тем, что его разбудили после тысяч лет забвения, сумел подбить Вендриэлю глаз своей погремушкой из бедренной кости, прежде чем его усмирили, но даже тогда он смог произнести старинное заклинание, которое поразило некроманта язвенной пагубой Беброса. Более молодые тени, какими бы злобными они ни были, не могли собрать такой силы для своих ударов или заклинаний. Самые древние из них были не более чем струйками зловонного воздуха, которые трепетали и колебались в течение кратких мгновений, прежде чем рассеяться навсегда.

Из урны, найденной под самыми нижними криптами Фандрагорда, Вендриэль наконец вызвал тень, не походившую ни на одну из тех, что призывал до сих пор, тревожно не похожую вообще ни на какого мужчину или женщину. На запутанном языке Ломарских текстов она прошептала слова, от которых волосы Вендриэля встали бы дыбом, если бы он временно не потерял их из-за наведённой шаманом пагубы. Этот прах был исключительно рад тому, что его подняли, и не поддавался никаким попыткам его удержать. Вырвавшись из оков пентаграммы Вендриэля, словно это была детская игра в классики, он вылетел из башни чародея и носился по тёмному лабиринту нижнего города Фротирота в течение недели, оставляя за собой множество жертв, чьи невесомые тела трескались и осыпались хлопьями, как коконы цикад. В последний раз его заметили, когда он уносился в сторону Фандрагорда, где всякое зло находит свой дом; но перед отбытием тень раскрыла фрагмент имени.

Ничего не боясь в те дни, Вендриэль использовал этот фрагмент в разведывательных чарах, осторожном протягивании неосязаемого щупальца к своей добыче. Самые могущественные адепты вообще никогда не заметили бы этого заклинания или отмахнулись от него, как от надоедливого комара. Никто из них не смог бы проследить его обманный путь до башни некроманта. Но едва Вендриэль принялся шипеть змеиные слоги, как его мантия вспыхнула пламенем.

Звездочёт Квисквиллиан Феш был осмеян за описание увиденной той ночью «кометы с лысой, покрытой оспинами головой, казавшейся почти человеческой», после того как он частично увидел дугообразную траекторию полёта пылающего некроманта из его высокого окна в пруд с крокодилами внизу. Хотя крокодилы привыкли получать вопящие угощения из этого источника, они были на мгновение отпугнуты пламенем, что дало Вендриэлю время уклониться от их челюстей с помощью поспешно произнесённого заклинания.

Пристыженный и напуганный, Вендриэль решил больше не искушать Архимага; но его урок ещё не был закончен. В течение следующих трёх лет будущего правителя Фротойна преследовал бес, который исподтишка поджигал ему сапоги, воду для ванны и его собственное семя в те моменты, когда можно было менее всего ожидать подобных маловероятных беспокойств. Слуги, которые одевали, мыли и развлекали лорда, разбегались и прятались, когда они были больше всего нужны, и в течение многих лет после этого он кричал, если кто-то без предупреждения зажигал свет в его присутствии.

Когда лорд, наконец, разработал заклинание для разжижения человеческих костей, которому его отец, Вендриэль Любезный, не смог противостоять, Вендриэль Добрый принял кольца первого лорда. Он надеялся, что его юношеская дерзость забыта, и решил пригласить Архимага на своё введение в должность. Подобных миссий не предпринималось на памяти живущих, и церемония была отложена на неделю, пока он пытался подыскать таких членов своего грозного родового полка «Любимцы Смерти», которые предпочли бы доставить послание, а не выпить яд.

Делегация героев вернулась с большим рыжим котом. По словам делегатов, слуги волшебника заверили их, что это животное — не кто иной, как Архимаг, в том облике, в коем ему было угодным пребывать на протяжении последних нескольких столетий, и что он очень рад присутствовать на церемонии, о чём свидетельствовало его душевное мурлыканье. Вендриэль внимательно осмотрел кота, который зевнул и вылизал свои тестикулы. Он был почти уверен, что это обычный кот, появление которого должно было бы оскорбить геральдического тигра Вендренов, но не осмелился допрашивать его с помощью волшебства или проявить к нему малейшее неуважение.

Развалившись на видном почётном месте на бархатной подушке, кот наблюдал, как он принимает мантию и кольца своего отца в храме Поллиэля. Как и некоторые другие, рыжий гость задремал во время его первой речи в качестве первого лорда Фротойна, но был единственным, кому удалось это сделать безнаказанным.

Вскоре после этого кот исчез, оставив Вендриэля в неведении, оказал ли Архимаг ему честь, возвысив его над всеми предыдущими правителями, или выставил полным дураком. Люди опасались, что лорд ещё более безумен, чем они предполагали, но Вендриэль знал, что такой страх никогда не был препятствием для хорошего правления.

Он выкинул бессмертного из головы, пока Глиттиция Фульнатхуза не пробудила в нём старую склонность. Он больше не был самонадеянным мальчишкой, который пытался использовать мастерство самого мастера, чтобы шпионить за ним. Он больше не был начинающим правителем, который донимал его неумелыми дипломатами. Он был стар, мудр и могуществен. Он видел и слышал всё.

Кроме Архимага.

* * * *

Единственными людьми, о которых было известно, что они посещали дворец Архимага, были неописуемо отвратительные детоловы. Один из этих волосатых зверей был схвачен по приказу первого лорда, грубо отмыт и надушён, избит до подобия цивилизованности и пинками загнан в его приёмную.

— Я этого не делал! — закричал детолов Заго, повалившись на пол, случайно приняв при этом подобающую распростёртую позу.

— Мы это слышали... Нет! — Вендриэль вовремя спохватился, прежде чем Гнепокс, последний претендент на место Флиндорна, успел взмахнуть своим манкеллером; но этот молодой человек, глядясь в полированный щит удобно неподвижного стражника и напрягая различные комбинации своих мышц, пропустил его намёк. Хотя Флиндорн уже так долго гнил в общей яме, что даже самые искусные косметологи и парфюмеры не смогли бы придать ему презентабельный вид, Вендриэль уже почти был готов воссоединить его голову с телом и вернуть ему прежнюю должность.

Он велел Заго подняться. При задержании на нём была только набедренная повязка, каковые носили лишь второсортные негодяи, и которую те, кому было поручено привести его в порядок, немедленно сожгли. Не желая тратить одежду на мертвеца, которым, вероятно, вскоре стал бы любой обычный человек, привлёкший внимание первого лорда, они бросили его голым перед Вендриэлем. Съёжившаяся фигура детолова не могла скрыть волчьего телосложения, приобретённого в погоне за уличными детьми по канализации и трущобам Нижнего Города, в битвах с конкурентами и странно возмущёнными родителями. Вендриэль задумался, умеет ли он обращаться с мечом палача, а Глиттиция Фульнатхуза оказалась не единственной придворной, которая отметила в обнажённом грубияне некие черты, которые её порадовали или могли бы это сделать.

Вендриэль Добрый попытался успокоить своего подданного одной из своих бледных, наводящих ужас улыбок и спросил:

— Ты видел Архимага, приятель?

— Нет, лорд.

— Ты слышал его голос?

— Нет, лорд.

— Видел ли ты в его дворце... — бледный взгляд Вендриэля хлестал придворных, точно колючий снег, когда он выискивал на их лицах хоть что-то похожее на усмешку, — видел ли ты... кота? Рыжего кота?

— Лорд, я никогда не был внутри его дворца.

— Тогда как же ты ведёшь с ним дела?

— Я собираю нежелательных отпрысков и проталкиваю их через западные ворота его сада. Те, кто выживают, выходят через восточные ворота самыми покладистыми существами, которых только можно пожелать увидеть.

— Наши познания в коммерции ограничены, но разве кто-то не должен платить тебе за это?

— Да, лорд, это лорд-протектор избыточных подданных, и если вы хотите допросить преступника, то вам следует обратиться к нему, а не... — Детолов верно догадался, почему губы Вендриэля внезапно стали бледнее его белой кожи, и вернулся к теме: — У восточных ворот я собираю тех, на которых есть моё клеймо, и передаю их лорду-протектору. Он платит мне, лорд, если это можно так назвать, хотя любой справедливый человек сказал бы, что он высасывает кровь из моего сердца и выплёвывает её мне в лицо.

— А что получает от этого Архимаг?

— Он пожирает их души. Или, по крайней мере, так говорят.

Вендриэль знал об этих вещах больше, чем Заго когда-либо мог узнать, но его интересовали не столько ответы, сколько манера поведения человека, который их давал. Он мог использовать этого запуганного простофилю, который вёл дела с магом, в схеме, включающей его собственный уникальный талант к саморассеиванию. Это был опасный навык, который он редко использовал, потому что каждый раз, когда лорд это делал, он терял часть своей сущности, но это могло позволить ему услышать и увидеть единственного из своих подданных, который всё ещё мог пробудить в нём слабейший проблеск любопытства.

Забыв о том, что он продолжает пристально смотреть на детолова, обдумывая свой план, лорд не заметил, что превращает его в дрожащую кучу нервных тиков. Заго подумал, что некромант пытается проверить, может ли он тоже пожирать души, и что у него это прекрасно получается.

Заметив наконец, что молчание затянулось, Вендриэль спросил:

— Ты веришь, что он пожирает их души?

— Я... — Заго больше не мог говорить. Он увидел множество рабов на периферии толпы придворных, серых среди благородных павлинов. Скучая в ожидании приказаний, они выглядели такими же бездушными, как и те, кого он собирал у восточных ворот Архимага. Он хотел указать на них, предложить первому лорду самому убедиться в этом, но мог только дёргаться и махать руками, как идиот.

Вендриэль понял его.

— Нет, мы бы не стали держать его произведения у себя. Это честные мертвецы.

Придворные встали поплотнее, отстраняясь от рабов, как если бы весь двор первого лорда был одной величественной съёживающейся медузой. Они знали, что собой представляют эти рабы, и терпеть не могли, когда им об этом напоминали. Те, кто слишком хорошо служил Вендриэлю Доброму, кого он не мог себе позволить потерять, могли ожидать подобного туманного продолжения своей мотыльковой жизни; те, кто служил ему плохо, получали ту же награду быстрее. Попытки найти этот тонкий баланс, как они говорили всем, кто был готов слушать, превращали их жизнь в ад.

Вендриэль повысил голос, обращаясь ко всему своему двору:

— Некогда существовал обычай отправлять на оглупление не только лишних детей, но и ленивых слуг и других преступников. Он вышел из употребления при империи, когда был сочтён слишком мягким, и Архимаг стал всё глубже погружаться в свои личные заботы. Но это важное лицо явилось в скромном обличье, дабы погреться в лучах нашей коронации, изъявив желание занять место у наших ног; и в отсутствие каких-либо мягких наказаний, правосудию не хватает самого эффективного инструмента — возможности повергать в ужас. Поэтому мы решили возобновить этот обычай.

Заго снова попытался начать дышать во время, казалось бы, типично скучной речи, но её смысл наконец дошёл до сердца детолова и заставил его замереть.

— Нет, лорд, пожалуйста! Что я сделал? Может быть, я заслуживаю смерти, но...

— Не ты, дурак. Тебе выпадет честь сопроводить выбранного нами злодея к западным воротам сада Архимага...

— Благодарю, лорд!

— ...и за эти ворота. Мы желаем, чтобы ты лично доставил преступника с нашим посланием и внимательно наблюдал, что с ним произойдёт. Или с ней.

Хотя Заго почти еженедельно на протяжении десяти лет прогонял через эти ворота воющую толпу, каждый новый визит пугал его всё больше. Пройти через ворота самому было таким ужасом, с которым он сталкивался лишь в кошмарах, но на этот раз у него не получится проснуться от собственного крика.

Те сорванцы, чьи кошмары населял он сам, возможно, порадовались бы, увидев, как Заго падает в обморок.

* * * *

В то утро детолов не был одинок в своём ужасе, ибо наименьшим из талантов первого лорда было умение говорить так, что казалось, будто он обращается к каждому человеку из толпы лично. Даже некоторых мёртвых рабов пришлось оживлять заново после того как он развернулся, взметнув плащ вокруг свой тощей фигуры, и вышел из зала. Каждый мужчина был уверен, что именно его душа будет съедена; каждая женщина считала себя проклятой из-за его внезапного пугающего добавления.

Никто не верил в это сильнее, чем Глиттиция. Обычная холодность её лорда стала леденящей. Он вызывал её всего три раза за недели, прошедшие после её прегрешения с Флиндорном, да и то лишь для того, чтобы она помогала новой фаворитке самыми унизительными способами. Хуже того, всякий раз, когда его новый меченосец портил казнь в особенно нелепой манере, Вендриэль бросал на неё раздражённые взгляды, ругая Гнепокса, словно нетерпеливо ожидая увидеть её имя в своём длинном списке.

Но она была в восторге от приговора, который ужаснул всех остальных, потому что, услышав его, в ней впервые зародилась надежда, которую осмелилась лелеять. Она была уроженкой Ситифоры, с кожей цвета слоновой кости, миндалевидными глазами, чёрными волосами и неясными чертами лица, которые позволяли фротойнцам гордо утверждать, что они не могут отличить одного ситифорца от другого. Она также была страстной читательницей сказок Мопсарда и особенно любила ту, где принцесса убеждает своего палача подменить её сердце сердцем дочери свинопаса и принести его своей злой мачехе. Она предпочитала не задумываться о судьбе принцессы, когда та позже встретится с Тремя Мстительными Свиньями из названия сказки.

Подменить себя другой женщиной для обезглавливания было бы невозможно: она наверняка сделала бы какое-нибудь неуместное замечание до того, как упадёт лезвие. Но та, чья душа была съедена, сказала бы только то, что ей повелят сказать. Если бы Вендриэль заметил какие-то отличия в той, кого приведёт обратно Заго, он мог бы списать это на процесс оглупления. Спорить об этом они могут сколько угодно, если она сама сможет до этого скрыться куда подальше.

Оставалось подчинить Заго, и она полагала это детской игрой, пока не нашла его в тренировочном зале, где он обучал Гнепокса пользованию манкеллером. Её сердце упало, когда она увидела, как детолов льнёт к красивому юноше, направляя его удары, как его рука задерживается, похлопывая мускулистую задницу новичка-палача.

— Пришла помочь тренироваться? — со смехом сказал Гнепокс, увидев её. — Ты как раз то, что нам нужно!

К её неудовольствию, Заго даже не оторвал взгляда от юноши, увлечённый разминанием его плеч, но глаза Глиттиции впились в него, заставив заметить её, скользящую вперёд в своей искусно растрёпанном кисейном платье.

— Оставь нас, — приказала она. — Мне нужно поговорить наедине с этим жалким созданием.

Заго наконец поднял глаза с холодной наглостью, которой, как она думала, он не мог обладать.

— Подходи и говори с ним, — сказал он. — Я не буду слушать.

Это развеселило Гнепокса, и они оба захохотали, как легкомысленные мальчишки, в то время как Глиттиция кипела от ярости. Одно её слово, сказанное на ухо Вендриэлю раньше, могло бы сокрушить дюжину Заго, но она утратила это могущество. Заставляя себя сосредоточиться на своей цели, она проглотила подступившую к горлу желчь.

— Гнепокс, пожалуйста. Я когда-нибудь просила тебя об одолжении?

Он взмахнул своим большим мечом, прочертив свистящий круг недалеко от её шеи.

— Скоро попросишь.

Подонок из трущоб спародировал властный жест дозволения уходить, который он, вероятно, впервые увидел тем утром. Это ещё больше позабавило Гнепокса, который подмигнул своему новому другу и вышел расхлябанной походкой. Заго уставился на неё ещё наглее, скрестив на груди свои жилистые руки, и сказал:

— Знай, леди, что мне нет дела до девушек.

Глиттиция позволила своему условному одеянию слететь с тела и скользнула ближе. Её ловкие пальцы полностью разбудили то, что пробудил Гнепокс.

— Тогда позволь мне научить тебя, как вести дело с женщиной, — прошептала она.

Для Заго секс требовал не большей подготовки, чем плевок в чьё-то лицо или пинок под зад. Он совершался почти так же быстро, и эффект часто был таким же. Но для Глиттиции, которая никогда не знала такого грубого обращения, он стал извращённым наслаждением. Это можно было сравнить с коротким шажком на низкий и знакомый табурет, вдруг превратившимся в захватывающий дух полёт к облакам. За тот недолгий десяток ударов трепещущего сердца её голосовые связки провизжали столько вздора, что она готова была вырвать их из горла.

Увлечённый изучением частей человеческого тела, на которые раньше не обращал внимания, он не почувствовал её отвращения. Глиттиция отстранилась от его неловких прикосновений. Его детское любопытство раздражало её не меньше, чем всё остальное, и она попыталась отвлечь его.

— Как становятся... — слово было настолько отвратительным, что она боялась, как бы оно не оскорбило и его тоже, но эвфемизма не существовало, — детоловами?

Она снова вздохнула, когда он перестал вести себя как подозрительная хозяйка в птичьей лавке и ответил на вопрос:

— Я когда-то был Призрачной крысой. Так мы себя называли, и это было прекрасно. Мы жили в разрушенном дворце, одном из тех полузатопленных, что стоят на канале Шести Наслаждений. Мы делились тем, что украли, и топили любого, кто пытался украсть это обратно. Наверное, у меня были мать и отец, но Призрачные крысы — это всё, что я когда-либо знал. Иногда мы крали детей, так что, возможно, так я и стал детоловом.

— Может быть, тебя украли из знатной семьи, — сказала она, оживляясь от сходства ситуации с романом Порполарда Фурна. — Может быть, ты настоящий наследник какого-нибудь сказочного поместья. Это родимое пятно?

— Нет, это вчерашний след от чьего-то сапога. Моя мать, без сомнения, была шлюхой, а мой отец — одним из её клиентов.

Невозможно было связать этого тупого зверя с тем волнением, которое он вызвал у неё. Она вспомнила его неподобающее поведение на аудиенции, его отвратительное представление с Гнепоксом. Ей снова пришлось сдержать раздражение, прежде чем оно испортит её план. Она попросила рассказать больше.

— Многим детям из этого класса удаётся избегать облав, — сказал он, — но когда они достигают половой зрелости, спасения для них нет. Они должны отправиться к Архимагу, и все их сдают. Я брился и притворялся, что мой голос не изменился, но был большим, громким и у меня не получалось прятаться как следует. Если бы никто другой не сделал этого, Призрачные крысы предали бы меня, чтобы заслужить особое отношение к себе. Поэтому я предал их первым. Я устроил засаду на всю шайку. Моей наградой стало ученичество у детолова.

Выражения лиц ситифорцев, как известно, трудно прочесть, но у него это получилось. Он сказал:

— Да, это был плохой поступок, и я дурной человек, но я жив, и у меня всё ещё есть душа, чем бы она ни была.

— О, Заго! — Думая о том, что грозит ей самой, Глиттиция заплакала.

В отличие от всех других мужчин, которых она знала, он проигнорировал её слёзы.

— Научи меня получше тому, как использовать женщин.

— Нет, Заго! Нет, я... ох, ну ладно.

* * * *

Детолов согласился с её планом или сделал вид, что согласился, но вечером, когда м готовилась посетить анклав ситифорцев, чтобы подыскать двойника, её схватили и заперли в собственных покоях. Никаких объяснений не последовало.

* * * *

Глиттиция представляла, как проведёт свой последний час в качестве мыслящей женщины в горько-сладком созерцании воздушных шпилей Фротирота, пока миллионы песнопений, похоронных плачей и баллад его шумных жителей разносятся над каналами, по которым скользит её похоронная ладья. Она будет стоять гордо и безразлично, обречённая императрица романтики. Никто не заметит слезы, которая сверкнёт на её щеке, когда она подумает о своём далёком доме в Ситифоре и обо всём, что могло бы произойти.

Она и представить себе не могла, что эти драгоценные моменты будут запятнаны мыслями о том, как прекрасно выглядит Заго с завитыми волосами и бородой, с широкими плечами, закутанными в серый дорожный плащ полка родовой гвардии. И даже не представляла, что её будут отвлекать рабы, гребущие на лодке: не мёртвые, которых Вендриэль Добрый благоразумно держал поблизости, а бездумные, что улыбались и кивали головами всякий раз, когда она смотрела в их сторону. Они не знали, что её собирались сделать такой же, как они, и их безмозглая готовность угодить казалась жестоко ироничной.

Она поддалась искушению, которое мучило её с тех пор, как она покинула дворец Вендренов, и попыталась смахнуть пыль с плеча Заго, однако капитан их эскорта оттолкнул её руку.

— Но он весь в пыли! — запротестовала она. — Вы же солдат, неужели вы этого не видите?

— Приказ. — Мужчина был ещё мрачнее, чем должны выглядеть Любимцы Смерти, словно это было его последнее путешествие. Она предположила, что капитан был возмущён, увидев, как детолов бесчестит его форму.

— Мне сказали, что первый лорд наложил на этот плащ защитное заклинание, — пробормотал Заго не двигая губами, словно товарищ по заключению. — Мне никак нельзя его нарушать.

— Позволь мне его надеть.

Он сжал её руку. Она прокляла себя за то, что нашла это не просто утешительным, но и волнующим. Однако зачарованный плащ остался при нём.

Это прикосновение взволновало и самого Заго, и он снова поймал себя на том, что тупо пересчитывает охранников. Их по-прежнему было всего три руки пальцев, все они были крупнее его, и у каждого над шлемом торчал эфес манкеллера. Он мог бы выхватить один из этих мечей, застав врасплох нескольких солдат, но тогда всё будет решать численный перевес. Глиттиция могла бы уплыть, но он сразу пойдёт ко дну в своих окованных железом ботинках.

Единственное, что можно было сделать с источниками замешательства, которые он обнаружил — это поскорее их устранить. Глиттиция ввергала его в смятение больше, чем кто-либо когда-либо, поэтому Заго быстро сообщил о её идиотском плане побега Гнепоксу. Вендриэль Добрый выразил ему свою вечную благодарность, в чём бы она ни выражалась. Это должно было уладить дело, но Глиттиция всё ещё приводила его в растерянность. Он молился, чтобы у него получилось выполнить свою миссию, не совершив чего-нибудь глупого, но суицидальные планы по её спасению скакали в его голове, как нашествие жаб.

Движение лодок и барж поредело, а затем полностью прекратилось, когда они вошли в канал Плавающих Теней. Заго изучил гребцов, которые улыбались и кланялись ему. Он не мог сказать, попадался ли ему в руки кто-то из этих рабов, когда они были детьми. Если да, то они не держали на него зла. И Глиттиция тоже не будет. Как только её душа станет пищей для колдуна, она запоёт «Ура Заго!», маршевую песенку, которую он сочинил для своих человеческих стад, на пути из сада Архимага, если он ей прикажет. Как бы он ни любил эту песню, Заго сомневался, что у него хватит духу услышать, как она её поёт.

Они пришвартовались у пристани умбрового дворца, откуда он повёл группу к улице Помятого Жасмина и западным воротам. Это было самое знакомое место в его повседневной жизни, но посещение его в столь странной компании и такой необычной одежде сделало эту сцену словно перенесённой в мир неприятно ярких снов. Дверь, за которой скрывались его худшие страхи, выглядела не столько угрожающей, сколько обшарпанной, испятнанной следами кулаков детоловов и множеством отпечатков маленьких пальчиков, которые пытались в последний раз ухватиться за её замысловатую резьбу.

И в довершение всех странностей, из-за угла вывернул отряд скованных детей и поплёлся к ним. За ними шёл грубый тип, с напыщенностью, характерной либо для императора Талласхои, либо для полного безумца, подталкивая их крючковатым клевцом. Он резко остановился и в недоумении уставился на вооружённых незнакомцев. Очевидно, он не узнал Заго, но тот опознал в нём своего коллегу по имени Плистард. Они не были друзьями.

Глиттиция изо всех сил сжала его руку. Возможно, он видел это её глазами, возможно, он сам стал другим человеком, но Заго никогда не замечал, как жалко выглядели дети, какими отчаявшимися они были. Хотя некоторые из них рыдали, слёзы давно высохли на их грязных лицах.

— Освободите эту сволочь, — сказал Заго капитану. — Мы ведь не хотим, чтобы они мешали нашей миссии, верно?

— Освободите эту новую сволочь, — приказал капитан своим людям.

Рыча, Плистард набросился на вмешавшихся со своим клевцом. Солдат упал с разбитой головой, сверкнули мечи, повсюду метались разбегающиеся дети.

— Назад, к каналу! — шепнул Заго, подталкивая свою пленницу. — Ты же умеешь плавать, верно?

— Ты в своём уме? Канал Плавающих Теней?..

— Давай, это твой единственный…

— Что ты делаешь? — навис над ними капитан.

— Успокаиваю пленницу.

— Успокаивай её внутри. Мы держим ситуацию под контролем, — сказал он и указал на расчленённые останки Плистарда мечом, с которого капала кровь. Но капитан схватил Заго за рукав, прежде чем тот успел повиноваться. — Слушай, если увидишь Архимага, не упоминай о его визите на коронацию нашего первого лорда.

— С чего бы мне?..

— Молодец.

Таща Глиттицию за собой, он заколотил в ворота, как делал это раньше. Они открылись, как и прежде.

— Прости меня, — сказал он.

— Ты сделал всё, что мог.

— Ты не знаешь.

Он прошёл через ворота, чего никогда раньше не делал. Сад был пугающе тих. Среди журчащих фонтанов и жужжащих пчёл дворец дремал, как дружелюбный бурый зверь. Единственным человеком, оказавшимся в поле зрения, был садовник с лицом настороженной обезьяны под широкой шляпой.

— Добро пожаловать, — сказал он. — У нас нечасто бывают взрослые гости.

Заго почувствовал, как Глиттиция толкает его, но не понял, почему. Он сказал:

— Мы пришли повидаться с Архимагом.

— Ах. Хорошо. Видите ли, он не часто встречается с людьми.

— Мы от лорда Вендриэля Доброго, первого лорда Фротойна, короля Ситифоры и Внешних Островов, Молота Гастейна, Бича Талласхои, Меча Морбии, Возлюбленного Слейтритры и Тигра Дома Вендренов, — произнёс Заго, как его тщательно наставляли.

— Это может произвести на него впечатление. Пойдёмте, посмотрим.

Когда садовник двинулся вперёд, Заго прошептал:

— Почему ты меня всё время толкаешь?

— Это он, разве не видишь? Притворяется слугой. Чародеи всегда так делают. Разве ты не читал Порполарда Фурна?

— Я не умею читать, — сказал Заго, — но думаю, что это всего лишь садовник. — Он услышал собственное бормотание: — Я никогда не видел никого храбрее тебя.

— Возможно, мне следовало бы кричать и плакать, но я чувствую себя оцепеневшей. Давай покончим с этим.

Он обнял её и неумело поцеловал. Затем она заплакала.

* * * *

Зал, в который они вошли, был огромным, но единственной его особенностью, которую Заго сразу же ощутил, была ошеломляющая жара. День был тёплым, но в камине в дальнем конце плотно задрапированной шторами залы горел огонь. В поле зрения по-прежнему не было ни души, и садовник быстро топал по чёрной равнине отполированного до зеркального блеска мрамора, пока его фигура заметно не уменьшилась.

Заго, крадучись, двинулся вперёд, а Глиттиция повисла у него на руке, предпочитая комфорт его присутствия теням позади них. Он чувствовал на себе её пристальный взгляд, хотя предпочитал не смотреть и не проверять это ощущение. Уже очень давно никто не ожидал от него ни надежды, ни помощи или чего-либо ещё, и он ненавидел это.

Заго уже почти смирился с её глупой выдумкой насчёт садовника, когда угловатая драпировка у камина чуть сдвинулась, явив лицо. Глиттиция вскрикнула. Заго, возможно, тоже бы так сделал, но спазм сковал его лёгкие.

Находящийся слишком далеко, чтобы его можно было слышать, слуга говорил, пока обладатель лица слушал — а может, и нет. Лик этот был неподвижным, как маска из тёмного дерева, и таким же нечеловечески сухим, хотя садовник блестел от пота, проведя всего несколько минут в удушающей жаре зала. Заго не был уверен, сидел ли Архимаг в кресле, чья обивка повторяла грязноватые тона его одеяний, или, если кресла не было, стоял или сидел на корточках в одеждах, скрывавших тело невероятной формы. Это оставалось загадкой, даже когда они подошли к невыносимому очагу.

— Заго, — прошептал Архимаг. — Дети часто говорят о тебе.

Детолов попытался проигнорировать это замечание, когда произносил заученную им тарабарщину о возрождении старых обычаев и обретении новых друзей. По крайней мере, он считал, что передал сообщение, но когда закончил говорить, то не мог вспомнить, что только что сказал. Заго не мог думать ни о чём, кроме безбровой, лишённой век, безгубой маски, которая смотрела на него. Глядя в жёлтые глаза, он был поражён тошнотворным предположением, будто Архимаг вовсе не сидит, не стоит и не устроился на корточках, но свернул своё тело в беспокойные кольца. Узорчатые одеяния, возможно, были не чем иным, как его противоестественной кожей.

— Да, Вендриэль Добрый, я знаю о нём. Мне бы хотелось присутствовать на его коронации, но люди, по-видимому, посланные пригласить меня, некоторое время совещались за моими воротами и ушли, не постучавшись. Они украли моего кота. — Архимаг на мгновение задумался, но Заго не мог сказать, был ли он зол или просто озадачен. — Он, однако, нашёл дорогу домой, и в этом приключении с ним не случилось ничего дурного.

Глиттиция удивилась, что способна смеяться, пусть и горько, над оплошностью Вендриэля. Она пожалела о смехе, когда маска повернулась в её сторону, и голос сказал:

— Это тот субъект, который вы хотите… обработать?

— Нет, я не хочу этого, — сказал Заго. — Я лишь повторил слова первого лорда. Если бы я говорил от себя, то умолял бы вас…

— На вас необычайно много пыли, молодой человек, — прервал его Архимаг.

Тяжёлая рука выскользнула из запутанных складок, чтобы отряхнуть плащ Заго. Он не слишком доверял защитному заклинанию Вендриэля, но его обескуражило, что оно было так быстро обнаружено и нейтрализовано. Теперь он чувствовал себя более обнажённым, чем в присутствии первого лорда. Его плечи ещё долго дрожали и покрывались мурашками после прикосновения.

— Что ты хочешь попросить у меня, детолов? — Прежде чем он успел ответить, чародей с отвращением указал на пыль, которая теперь покрывала его безупречный пол, и сказал слуге: — Принеси метлу. Итак, ты желаешь?..

— Чтобы ты не поглощал её душу.

— Её душу? — Угловатое лицо придвинулось невыносимо близко. Ни Заго, ни Глиттиция не могли сказать, кто теперь кого поддерживает. — Возможно, у неё она ещё есть. А как насчёт тебя, Призрачная крыса?

Эти слова словно сорвали жёсткую корку с сердца Заго, и боль юношеского предательства пронзила его так же жестоко, как в ту ночь, когда он лежал, прячась возле заброшенного дворца Призрачных крыс, зажимая уши руками, чтобы не слышать криков детей и ударов дубинок.

Боль почти сразу сменилась неописуемым сиянием удовольствия. Он не видел лиц своих потерянных братьев и сестёр, не слышал их смеха, не чувствовал их утешительных прикосновений, но внутри него разлилось позабытое тепло, то чувство, которое он испытывал, когда был с ними. Души Призрачных крыс резвились в этой пустой комнате, прощая его и приветствуя. Невероятно, но наконец-то он почувствовал, что вернулся домой.

Это чувство угасло, оставив пустоту, которую не мог заполнить даже ужас перед Архимагом. Заго оплакивал своих друзей, чьи души обменял на свою, хотя до сих пор считал такую сентиментальность крайне маловероятной. Он был на грани того, чтобы взмолиться: «Сделай меня одним из них», но Архимаг опередил его банальным замечанием: «А, вот и метла», и детолов нашёл в себе силы промолчать.

— Возьми её! — прошептала Глиттиция. — Сделай всё, что он хочет.

Он увидел, что слуга протягивает ему метлу, чтобы подмести пыль, недавно стряхнутую с его плаща. Это показалось странным предложением для гостя, но пути сильных мира сего, не говоря уже о могущественных чародеях, были для него загадкой.

— Высыпь в огонь, будь так добр, — сказал Архимаг.

Задача оказалась невероятно сложной. Сперва пыль прилипала к полу, словно наделённая собственной волей. Когда он энергично орудовал метлой, это совсем не походило на подметание пыли, а больше напоминало перекатывание громоздкого свёртка, предмета, который извивался, чтобы уклониться от него, и яростно отбивался. Это мог быть невидимый злой человек, калека или кто-то ещё, странно несвободный в движениях, которого он толкал перед собой. Когда Заго добрался до очага, пыль принялась сопротивляться ещё яростнее, и ему пришлось орудовать метлой, как дубиной.

Пламя вспыхнуло, опалив ему бороду, когда пыль попала на него, затем с воплем взметнулось вверх по дымоходу извивающимся столбом.

— Я и не знал, что дворец Вендренов настолько грязная дыра, — заметил Архимаг. — На твоём месте я бы бежал от лорда как можно дальше. Было бы разумным начать прямо сейчас.

Никто из них не задержался, чтобы задать вопрос или попрощаться. Заго первым добрался до двери, но беспокойство за спутницу заставило оставить её открытой, и он помчался через сад. Когда Глиттиция нашла его, дрожащего у восточных ворот, то спросила:

— Что там с тобой случилось? Что ты увидел?

— Он не пожирает их души. Он оберегает их от мира, — сказал Заго. — Я чуть не попросил его забрать мою собственную.

— Не поздновато ли для неё, как ты думаешь?

— Это-то меня и остановило.

* * * *

После пяти десятилетий безвестности, Квисквиллиан Феш почти с ностальгией вспоминал тот единственный миг, когда оказался в прицеле всеобщих насмешек. Молодые звездочёты уже даже не смеялись, когда он представлялся; обыватели больше не говорили о пьяницах в запое, что они «наблюдают комету Квисквиллиана»; и никто не удосуживался больше даже хихикать над ним, когда он предсказывал, как иногда делал, её неминуемое возвращение.

Он понял, что его прежние предсказания заслуживали насмешек, когда наконец произвёл неопровержимый расчёт, основанный на нумерологическом значении своего имени. На этот раз он спрятал полученные цифры подальше. Когда учёные толпами ломились в его двери, крича, что видели его комету и сокрушаясь, какими глупцами были, он говорил: «Я знаю», и предъявлял запечатанное предсказание.

В назначенный день он долго пролежал в постели с затычками для ушей и маской для сна, намереваясь быть в хорошей форме к полуночному возвращению уникального звёздного странника. Это, по-видимому, заставило его пропустить пожар, резню или какое-то другое популярное развлечение, потому что, когда он вышел вечером, улица перед домом кишела любопытными.

Он, пошатаясь, подошёл к незнакомцу, который лепетал, что конец света близок, ибо в полдень в небе была замечена человекоподобная комета с огненным хвостом, описавшая крутую дугу в небе. Некоторые говорили, что она, подняв шипящий столб пара, упала в канал Плавающих Теней, что было очень жаль, поскольку ничто, упавшее туда, никогда не возвращалось на сушу.

— Это была моя комета! — захихикал звездочёт. — Это была комета Квисквиллиана! Я её предсказал! Пойдёмте, посмотрите мои расчёты! Они могут ошибаться на двенадцать часов, но…

— Отпусти меня, старик! Ты сумасшедший! — сказал незнакомец, как делали и все остальные, к кому приближался Квисквиллиан.

Чем бы ни было это чудо, оно вскоре было забыто за безумием рассуждений по поводу отсутствия первого лорда на публичных мероприятиях.

Слухи лишь усилились с появлением через несколько дней заметно исхудавшего Вендриэля Доброго. Над телом, казавшимся тонким до бесплотности, двигались лишь черты мертвенно-бледного лица, да и то с очевидной болезненностью. Его струящиеся белые волосы и борода явно были фальшивыми. Обладающие буйной фантазией наблюдатели говорили, что от некроманта осталась только голова, насаженная на деревянную фигуру в его чёрных одеждах.

Во время своего долгого выздоровления лорд продиктовал список тех, кого желал обезглавить. Он заполнил свиток длиной с поле для двельта, который включал в себя всех детоловов, ситифорцев, Любимцев Смерти и рыжих котов. Гнепокс хвастался впечатляющими успехами в отношении котов вплоть до своего таинственного исчезновения.

Как только Гнепокс исчез из виду, Вендриэль выздоровел более чем полностью. Его одутловатое лицо постоянно порождало ассоциации с тестом, а тело набухло за ночь, как опара. Лорда видели скачущим, словно человек втрое моложе его, хотя манера движений очень напоминала неизящность пропавшего палача.

* * * *

Заго узнал, как утомительно жить с человеком, которого ты предал, даже если жертва ничего об этом не знает. А Глиттиция, выпрашивая объедки у незнакомцев и испытывая экстазы, приносимы ей этим неотёсанным типом, наблюдала, как сама становится сварливой и злой.

Они добрались до Ситифоры, где она легко ускользнула от него в толпе черноволосых горожан с кожей цвета слоновой кости. Заго подружился с молодым гладиатором, чьи черты лица напоминали ему Глиттицию, и вскоре забыл большую часть того, чему она учила его в плане обращения с женщинами.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Но Вендриэля Вендрена, о котором я пишу, звали Добрым: так его называли без намёка на иронию все, кто дорожили своим состоянием, рассудком и жизнью; обращались к нему как к «доброму лорду Вендриэлю», не дрогнув ни веком, ни уголком рта — все, кто боялись разорения своего дома, вплоть до невылупившихся гнид на самом ничтожнейшем из его рабов.

Именно этот Вендриэль построил Новый дворец, заброшенный после окончательной метаморфозы его правнучки, леди Лерилы, хотя историки, менее добросовестные, чем я, приписывают его возведение времени её правления. Тень, отбрасываемая этой леди, последней из правителей Вендренов, настолько черна, что поглотила всю черноту имён её предков. Я пишу это для того, чтобы восстановить грязное имя Вендриэля Доброго во всей его мерзости.

* * * *

Поднявшись из склепа во мрак Нового дворца, куда не смеют проникать тепло и свет нашего города, Вендриэль был обнят своей супругой, леди Айлиссой. Впрочем, она быстро разорвала объятия.

— Добрый мой господин, прости меня, но от тебя пахнет... странно.

Рассеянно постукивая зубом об зуб, которые он перебирал в ладони, лорд уставился на неё. Она задрожала, вспомнив свои необдуманные слова.

— Моя леди, ты грезишь.

Она рассмеялась и захлопала в ладоши. Первая леди поняла, что её муж, Новый дворец и всё, что было в нём, её родители, дети и друзья, география нашей земли, история нашей расы, мудрость наших философов и глупость наших дураков, все деяния богов и даже сами боги были плодами её необычайного воображения.

— Как это сложно! (Думаю, я могу с уверенностью сказать, что она была единственным человеком, который когда-либо водил за нос лорда Вендриэля) Как живописно!

Она с интересом и в течение какого-то времени с отстранённостью следила за дальнейшим развитием своей грёзы. Леди даже могла поздравить себя — ибо тоже была вендренкой — с изысканной извращённостью своей фантазии. Но в конце концов она пожелала проснуться, она молилась о том, чтобы очнуться. Когда её истошные молитвы поднялись до такой высоты и постоянства, что у исключительно чувствительного к ним Вендриэля заболи уши, он разбудил её.

* * * *

Леди просыпалась и понимала, что она была крысой, которой приснилось, что она человек. При перемене света и тени, лёгком колебании пальмовой ветви, падении камешка в далёких каменных часах она стремглав бросалась к норе, которая чаще всего оказывалась недостаточно просторной для неё. Если она оставалась в сознании, то кусала любого, кто предлагал помощь, каким бы учтивым и благопристойным ни был его подход. Её успехи с благородными подхалимами воодушевили её. Она стала смертельной угрозой на кухнях.

После того как она яростно изувечила его новую наложницу в споре из-за сливового пирожного, лорд Вендриэль приказал заключить её в бамбуковую клетку. Он терпеливо учил её брать орехи, сушёные фрукты и кусочки сыра из его руки, не кусая её. Она даже стала ласковой, но её постоянное цоканье зубами и подёргивание носом стали утомительными, поэтому он приказал выпустить её в одной из частей подземелий, вырытых ещё до возведения дворца, где, по его словам, среди цистерн, темниц и груд древних костей она сможет найти себе подходящих компаньонов. Больше её не видели.

Когда первый лорд был мёртв уже пять лет, и его враги почувствовали себя достаточно безопасно, чтобы шептаться о нём за запертыми дверями, они начали намекать, что он расставил отравленные приманки в тех отдалённых катакомбах; что, собственно, он и сделал. Но у истории леди Айлиссы есть любопытное продолжение, и я расскажу его в своё время.

* * * *

Убедив себя в том, что любая женщина, которую он полюбит, в конечном итоге оскорбит либо его чувства, либо его достоинство, Вендриэль Добрый решил создать для себя ту, которая будет одновременно неподкупной и некритичной. Он был мастером Малого Искусства — наложения чар. Теперь он стремился овладеть Великим Искусством — расплетением и новым переплетением мировой паутины. Подвергаясь огромной опасности, он советовался с духами земли и воздуха, огня и воды. Кое-что он знал; позже он научился большему.

Какую цену заплатил лорд Вендриэль, чтобы удовлетворить своё желание, мог понять только посвящённый третьей степени из числа поклоняющихся Слейтритре, богине Зла. Я, Сквандриэль Вогг, простой просеиватель фактов, и тот, кто не переступил бы порог её Храма Мысли за все золотые скиллигли Фротанна, не знаю, какова эта цена; и, осмелюсь предположить, первый лорд тоже не представлял этого.

* * * *

По мере продвижения исследований лорда Вендриэля некоторые обитатели Нового дворца оказались поражены неизвестной болезнью. Тот или иной придворный просыпался, обнаруживая, что за ночь он потерял в весе. Иногда утрата оказывалась довольно значительной или даже калечащей.

Некоторые не сразу восприняли это как зло. Мы, фротойнцы, склонны к полноте. Но, как и во многих других случаях, двор Вендриэля Доброго бросил вызов природе и ввёл новую моду, предписав мужчинам и женщинам быть худыми, даже тощими, как мертвецы. Некоторые жертвы считали эту болезнь благословением доброго божества, но выживали лишь немногие.

Однако по мере того как поражённые болели, пусть и чувствуя себя при этом счастливыми, а иногда и умирали, врачи с удивлением обнаруживали, что утраченная ими масса была не просто пропавшим жиром, но мышцами, костями и даже жизненно важными органами.

После того как доблестный молодой герой по имени Креспард из полка Непобедимых умер во сне, было установлено, что его сердце пропало. Оно не было вырезано. Оно исчезло.

Истрила Фанд, чьи длинные ноги вдохновляли на написание сонетов, создание статуй и самоубийства, однажды утром со свойственной ей живостью выпрыгнула со своего гамака, чтобы заверить Поллиэля, бога Солнца, что она всё ещё радует собой его взор. Ожидая стука своих упругих пяток по паркету, вместо него она услышала глухой удар, словно прачка бросила на пол груду мокрого белья. Это она услышала; а что при этом почувствовала, ныне известно только Ориме, богине Боли. Кости её идеальных ног были похищены.

Отмечались и более странные непонятности среди живых украшений двора: та, что смеялась столь же нежно, как колокольчики под ветерком, стала угрюмой; та, чьи волосы при одном освещении выглядели как полночь на море, а при другом как блестящий скол угля, в пламени которого Поллиэль мог плавить бронзу и ковать золото, поседела, точно бессолнечный туман; та, чья кожа имела цвет старой слоновой кости, омытой мёдом и поцелованной тенью розы, однажды утром предстала перед всеми белой, как кость.

Сообщения о менее ощутимых пропажах могли быть вдохновлены фантазиями, порождёнными этими реально случившимися ужасами. Критик Аилиэль Фронн писал, что некоторые строки из «Силуриады» Пескидора, описывающие появление Филлоуэлы, богини Любви, сделались необъяснимо плоскими. Слова остались прежними, но их мелодичность исчезла. Другие выражали недовольство ранее невиданной безвкусицей в эротических картинах Омфилиарда и чувственных скульптурах Мельфидора.

Наименее правдоподобным из всех, но принятым на веру ещё до всеобщей паники, было утверждение, будто единственный прекрасный весенний день, дарованный нашей столице Фротироту, когда дождевые испарения уже рассеялись, а зной лета ещё не разгорелся, этот чудесный день, столь любимый поэтами и юношеством более грубого сорта, известный в народе как День рождения Филлоуэлы, пропал из календарей последних лет описываемого периода времени.

Первый лорд страдал вместе со своими подданными, хотя некоторые поговаривали, будто его потеря веса и измождённый облик были естественным результатом того, что он не ел и не спал. Он не выходил из своих покоев, возился и бормотал над композицией из кристаллических призм, стержней и шаров, которая, как правило, приводила в одурманенное состояние любого, кто слишком долго на неё смотрел.

Во время всеобщей волны этих пропаж череп его любимой матери, Лостриллы Трижды Проклятой, исчез из склепа, но никто не осмелился сообщить об этом Вендриэлю Доброму. Также больше никто не видел два человеческих зуба, которые первый лорд носил в золотой оправе на цепочке вокруг шеи, но и об этом ему никто не говорил. Единственным человеком, который когда-либо просил Вендриэля объяснить происхождение и значение этих зубов, был глупый придворный по имени Сириэль Феш... но с моей стороны было бы непростительно, в произведении, которое могут прочесть лица юного возраста, даже намекать на судьбу Сириэля Феша.

Любой служитель, посыльный или служанка, допущенные в те покои, в которых Вендриэль Добрый фактически заперся как отшельник, впоследствии шептались о внутренней комнате, где под шафрановым шёлком лежал некий предмет, который, казалось, увеличивался от одного посещения к другому. Они говорили также о запахах, шорохах, скрытном хихиканье, о тенях, которые возникали в таких местах, где они никак не могли появиться. Те, кто защищали Вендриэля Доброго — причём почти каждый чувствовал настоятельную необходимость в этом, — утверждали, что слуги и служанки склонны к фантастическим сплетням, а посыльные, как правило, были возбуждены и утомлены.

* * * *

Затем ниоткуда появилась леди Вендриэла, и все пропажи, казалось, были возмещены. Строки Пескидора, оттенки Омфилиарда, изгибы Мельфидора, даже стройные ноги Истрилы Фанд — все эти потери утратили смысл с появлением чародейки. Мужчины и женщины не просто обожали или желали её, в зависимости от индивидуальных склонностей, они плакали при виде неё.

Птицы слетали с деревьев, но не для того, чтобы взять лакомства из её руки, а дабы насладиться её прикосновением. Зелёный аспид, самое смертоносное создание на свете, скользил к ней на колени и умолял, чтобы его приласкали.

Однажды тигр смело прошествовал через Сассойнские ворота и поднялся по аллее Пьяного жасмина, отчего все прилегающие улицы опустели. Отряд охотников и солдат, собранный для борьбы с хищником, обнаружил, что тот извивается на спине, мурлычет и играет с собственными лапами у ног леди Вендриэлы, которой он пришёл воздать почести. Она отмахнулась от могучих мужчин со смехом, который навсегда поработил их, и проводила своего полосатого поклонника обратно в джунгли.

Было объявлено, что леди Вендриэла прибыла из Эштралорна. Из этого дикого города в северных холмах может прийти что угодно, но Вендренов там совсем мало; и всё же люди говорили, что она была дочерью этого древнего зловещего рода. Тех, кто утверждал, что она явно была из Вендренов, а её вытянутая голова, раскосые глаза и острые клыки напоминали самым старым придворным Лостриллу Трижды Проклятую в юном возрасте, когда она была известна как Лострилла Отцеубийца, лорд Вендриэль активно разубеждал в их желании продолжать использовать подобные аргументы.

Когда старейшины рода задали первому лорду вопрос о её пригодности в качестве супруги, он представил им генеалогию в пятидесяти свитках, записанную на причудливом диалекте в северной орфографии. Старейшины высказали условное одобрение; но если какие-либо Вендрены всё ещё остаются не сожжёнными Клуддитским Протекторатом, они, возможно, могут попытаться разгадать тайны этих свитков.

Леди Вендриэла стала первой леди Фротойна. Она до такой степени покорила сердца всего народа, сколько бы злые языки ни шептались о её происхождении, что радость, долго сдерживаемая во время правления Вендриэля Доброго, вспыхнула в мире, как День рождения Филлоуэлы. Вендриэла, однако, проявляла одну странную привычку. Прошли годы, в течение которых она проявляла столь же странную неохоту к старению, прежде чем это стало причиной причудливой гибели.

* * * *

Никогда ещё лорд Вендриэль не слышал слов «Я люблю тебя», произнесённых с таким пылом, как это делала леди Вендриэла. Птицы, аспид, тигр — всё это мелкие чудеса, ибо она очаровала этого зловещего старика. Лорд знал, что он прожил все свои предыдущие дни во сне, чтобы наконец пробудиться к красоте и вечной любви. Она делала то, что ему было нужно — без просьб или приказов. Поскольку лорд был уже довольно стар, он в основном требовал, чтобы она выглядела красивой, смотрела с обожанием и молчала. Однако иногда в пепле его дней вспыхивал огонь, и её плоть была травой для растопки этого пламени.

Он обсуждал с ней государственные дела, поражаясь её способности быстро приходить к его собственным, правильным выводам. Однажды он объяснял свою политику в отношении пиратов Орокронделя, старых союзников, которые стали ему надоедать, когда вдруг обнаружил в своём голосе раздражающую гармонику или, возможно, ложное эхо в ненадёжных ушах.

С течением времени данное явление сделалось навязчивой помехой. Он не слышал этих обертонов ни в чьём другом голосе, и никто не признавался, что слышит их в его собственном. Подобно пантере из басни Мопсарда, которую козёл предупредил, что её левая лапа всегда бьёт первой, в результате чего она была обездвижена из-за беспрестанных размышлений над этим вопросом, Вендриэль не решался заговорить. Он боялся, что его подводят собственные уши, а может и разум. Немногословный по натуре, лорд сделался практически немым и ещё более грозным для тех, кто был вынужден приближаться к нему.

Как мастер Малого Искусства, Вендриэль мог бы обманывать себя, утверждая, будто его способности не пострадали, но он всегда гордился тем, что избегал самообмана. И лорд не осмеливался исцелить себя, попытавшись во второй раз применить Великое Искусство.

Вместо этого он обратился к придворному врачу, который постепенно и с бесконечным тактом сообщил ему, что раздражающая капризная гармоника — это голос леди Вендриэлы. Она всегда эхом повторяла его мнения; теперь же она произносила его собственные слова, как только они слетали у него с губ. Совершив единственное фатальное отступление от такта, врач сравнил эту леди, единственную свечу в тёмном космосе Вендриэля, с очень шустрым попугаем. Первый лорд произнёс несколько слов. Размахивая руками и выкрикивая бессмыслицу, врач спрыгнул с высочайшей башни Нового дворца, забравшись на самый высокий её шпиль.

* * * *

Не желая проверять диагноз, Вендриэль уставился на Вендриэлу, которая смотрела на него с обожанием. Ему пришла в голову мысль, и она воплотила её в жизнь. Он плакал по её красоте и пылкости. Он прошептал: «Я люблю тебя», и узнал правду.

Его первой мыслью было позвать своего аптекаря, чтобы тот приготовил им обоим смертельное зелье. Поскольку он был Вендреном, его второй мыслью было бросить вызов богам и обмануть своё создание, внушив ей веру в то, что у неё есть собственная душа.

— Ты обманываешь себя! — воскликнул он; и она повторила это.

Капитан Любимцев Смерти, который осмелился прокрасться в покои первого лорда на следующий день после полудня, обнаружил своего господина мёртвым, причём в состоянии столь сильного разложения, которое вряд ли могло было сочтено естественным. Рядом с разжижающимся трупом лежала неразличимая мешанина из животной, минеральной и растительной материи.

Капитан, в прошлом поэт, клялся, что он также почувствовал в зловонном воздухе вокруг него намёк на нашу короткую весну, но тот вскоре рассеялся.

* * * *

Как я уже говорил, история леди Айлиссы, первой жены Вендриэля, имела любопытное продолжение. Сын и наследник первого лорда, Вендрард Умалишёный, считал себя финиковой пальмой. Его отец, как ни странно, не имел к этому никакого отношения; Вендрард сам выдумал это ложное представление и заслужил своё прозвище. Старейшины рода, сожалея об утрате его уникального таланта выстаивать самые длинные и скучные церемонии с величественным изяществом, сочли его непригодным для правления и отправили в Фандрагорд, в несчастливый дом особо порочной ветви его семьи.

Фротхарду Вендрену из фротиротской ветви были вручены кольца первого лорда. Через десять лет правления нового лорда, когда его сын Форфакс, увлечённый изучением грибов, исследовал ту область катакомб, где леди Айлисса была освобождена из своей клетки, юноша был схвачен огромными крысами аномального облика и, издавая отчаянные вопли, утащен в невообразимые глубины.

Товарищи несчастного, принимавшие участие в экспедиции, описывали этих животных как относительно безволосых, с несколько неуклюжей четвероногой походкой, но при этом очень быстрых, и обладающих необычайно ловкими передними лапами. Тщательные поиски привели лишь к таинственному исчезновению дюжины искателей. Окуривание ям серой не дало ничего, кроме вторжения совершенно обычных крыс в Новый дворец. Старая часть подземелья была надёжно замурована.

Говорили, что леди Лерила, когда она приехала в столицу из Фандрагорда примерно шестьдесят лет спустя, вела какие-то дела с этими существами из бездны, которые, возможно, были её весьма отдалёнными родственниками.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Глобб представлялся антикваром — не слишком практичная профессия для жадного до наживы «дынеголового» из фольклора, но все соглашались, что он попал в подходящее место. Согласно истории, которую рассказывают детям, Фандрагорд был впервые построен на Кабаньей равнине, но его растоптали гиганты. На этом месте возник новый город, но они растоптали и его, и так далее, пока наконец нынешний город не был выстроен на куче руин, слишком высокой, чтобы они могли её сокрушить.

Взрослые, рассказывающие эту историю, знают, что «гигантами», которые не раз разрушали город, были враждующие дома Фандов и Вендренов, не называемые по именам, ибо многие члены этих семейств живут и поныне и всё так же обидчивы, как и прежде, но любой зоркий ребёнок, денёк покопавшись в мусоре, может найти достаточно сломанного оружия, полковых значков, обугленных костей и расколотых черепов, чтобы украсить собственный замок, собранный из коробок.

Поскольку Йодео Глобб не был интеллектуалом даже по абсурдным стандартам, принятым в его родном городе, занятия, которым он предавался, считались столь же ребяческими. Упоминание об «исследователе из Ситифоры» неизменно вызывало смех в дешёвой гостинице, где он остановился, и никто не смеялся над этим так весело, как сам новоприбывший. Завсегдатаи пивной подкалывали его вопросами, вроде: «Как твоя сестра, дынеголовый?», намекая на печально известные тесные узы в ситифорских семьях, и он смеялся ещё громче. Шутки скрывали его истинный интерес к откапыванию артефактов относительно поздних времён, таких, как золотые зубы, серебряные оправы очков и монеты, которые традиционно кладут на глаза покойникам.

Хотя окно Йодео выходило на бордель, чьи обитательницы не спешили задёргивать шторы, его взгляд чаще был устремлён вдаль, на холм, возвышавшийся над Кабаньей равниной. Это был всего лишь ближайший из нескольких подобных симметрично расположенных холмов на пустоши, известных в народе как Могилы гигантов; и, как многих других руин и природных объектов проклятого ведьмами города или находящихся рядом с ним, его обычно старались избегать. Йодео не отличался богатым воображением, но не требовалось много фантазии, чтобы увидеть в кургане грубые очертания лежащей фигуры, которые непристойно подчёркивалось одиноким дубом, растущим из его «паха». Впервые в своей карьере Йодео испытал искушение переступить черту, отделяющую грабителя могил от подлинного искателя антиквариата. Он не верил в гигантов, но был уверен в существовании древних военачальников с гигантскими кошельками.

Глобб завязал знакомства со шлюхами с противоположного конца двора, у которых было время и желание посплетничать о таких новостях, как несчастный случай со смертельным исходом с Тубоком, богатым бакалейщиком, или организация похорон бедной леди Роксиллы. Он часто приносил им экстравагантные букеты цветов или разную дрянную бижутерию, очаровывая их своей галантностью и странным старомодным вкусом.

— Они никогда не был гигантами, — сказал он однажды парочке своих собеседниц. — Ихних ножные кости сломались бы, если бы они ходят.

— Наверное, поэтому он и лежит, — сказала Папавера, более бойкая из них. — Может, он не всю жизнь был гигантом.

Мрачная Орхидея произнесла:

— Гиганты были свиньями, как и все люди, только в ещё большей степени. Так говорила мне моя мать. Когда боги наконец устанут от всего этого мусора, — Орхидея обвела рукой двор, бордель, древний город Фандрагорд и всё остальное под солнцем, — они восстанут из могил, чтобы искоренить его.

— Орхидея никак не может этого дождаться, — хихикнула Папавера, указывая на нелепо выросший дуб.

Йодео отвлёк женщин от последовавшей перепалки, рассказав им о китах, в существование которых те верили не больше, чем он в гигантов; но они согласились подняться наверх и изучить доказательства его утверждения, что он, как и все ситифорцы, произошёл от этих огромных млекопитающих.

* * * *

Однажды утром Глобб отправился через тернистую пустыню, поросшую ведьмоскрипом и монашьим корнем, отделявшую холм от города, и вскоре пожалел об экономии и скептицизме, которые помешали ему арендовать мула для перевозки инструментов и добычи. Тропа была проложена козами, которым хотелось посещать холм не больше, чем людям. Пробираясь сквозь заросли ежевики, он вскоре изорвал свою одежду, кожу и нервы, и часто попадал в неожиданные углубления, откуда не мог рассмотреть ни города, ни своей цели. Ему вновь и вновь приходилось выбираться из тупиков и начинать всё сначала.

Повисшее над головой солнце застало его почти на полпути к Могиле гиганта. Он взял с собой лишь чёрствый хлеб, козий сыр и отвратительное местное вино, чего должно было хватить на один приём пищи, но половину оставил на потом. Он не пренебрёг возлияним Тулульриэлю, хотя подношение своему морскому богу никогда не казалось ему столь бесполезным, как в этой пыльной пустыне.

— Новые мертвецы лучше, говорю я, — ворчал он. — Оставьте старые кости собакам, это целует мои уши не так моллюсково-глупо.

Незапланированный сон после кислого вина не улучшил ни его настроение, ни намеченный распорядок, и солнце уже скрылось за холмом, когда он добрался до него. Вершина всё ещё была омыта золотым светом, и подъём был лёгким, так как ведьмоскрип, казалось, неохотно укоренялся на склоне.

Теперь стало очевидно, что это земляное сооружение было творением человеческих рук, но он сомневался, что изображённая фигура была человеческой. Помимо того, что она была длиной в три городских квартала, её огромная грудная клетка превосходила высотой четырёхэтажное здание, а изваянные руки и ноги демонстрировали определённые анатомические аномалии. Вблизи было невозможно определить, какие черты могли сохраниться на эродированной голове, но она определённо была шире, чем того требовали бы человеческие пропорции, и совершенно не имела шеи.

У головы, которая казалась столь же подходящим местом для крипты военачальника, как и любое другое, он начал тыкать в землю жёсткой проволокой. Йодео ощутил некоторое оживление; его мог видеть любой, кто мог наблюдать за ним из города, и ему казалось забавным хоть раз попрактиковаться в своём ремесле на виду у всех — подвиг, достойный легендарного Зулериэля Вогга. Возможно, ему было суждено стать великим грабителем гробниц, как Зулериэль, а не расхитителем безделушек, кои скорбящие полагали недостаточно ценными, чтобы забирать их у своих покойных; или стать антикваром, за которого он себя выдавал, жертвуя свои не самые ценные находки городу Фандрагорду. Местные старейшины даже могли бы наградить его за подобную филантропию титулом и правом носить меч.

— Что заставило бы этих щеглов подумать, прежде чем смеяться над тем, как я говорит, — пробормотал он. — Рифлёная куча стропальщиков угрей!

Солнце уже село, и разумнее было бы укрыться под сенью дуба, чтобы возобновить работу при дневном свете, но именно в этот момент его щуп наткнулся на гладкую плиту на глубине четырёх футов. Это мог быть мрамор. Это могла быть погребальная камера.

Йодео принялся лихорадочно тыкать почву в поисках входа, и вскоре был вознаграждён безошибочным звоном металла. Он схватил лопату и при свете полной луны принялся разгребать жёсткую землю.

Работая, как дынеголовый из народной легенды, который улыбается, целыми днями копая канавы или кладя кирпичи, не уставая и не худея, Йодео наконец обнаружил предмет, стёрший улыбку с его лица. Улыбка недостаточна для человека, нашедшего богатство, превосходящее имперскую жадность. Он маниакально закричал и, хотя никогда не знал, что способен танцевать, пустился в пляс на панели из чистого золота.

Рухнув на неё, целуя, гладя и шепча ей нежные слова, он принялся счищать землю с краёв. Она была круглой, около трёх футов в поперечнике, напоминая люк, который должен был вести в склеп. И если простая дверь была золотой, какие же богатства скрывались тогда под ней?

Косой лунный свет и торопливые движения пальцев позволили ему разглядеть лицо, выгравированное на крышке. Оно демонстрировало решётку с гротескными зубьями, которая могла быть забралом варварского шлема. По периметру шла выпуклая надпись, чьи символы бросали вызов его лингвистическим знаниям, признаться, довольно ограниченным. Тем не менее, его поразило тревожащее сходство не с конкретным изображением или буквами, а с их расположением на диске.

Йодео Глобб всегда был осторожен, но изнурительный поход по солнцепёку, более часа копания, урчащий живот и бешено бьющееся сердце — всё это вместе сломало привычку всей его жизни. Он взял лом и, встав на одном краю люка, попытался поднять другой. Визгливые вопли ситифорца проклинали его тупость, когда крышка повернулась, чтобы сбросить неосторожного копателя в чёрную пустоту.

Он очнулся от боли и самого отвратительного запаха, который когда-либо встречал за свою карьеру, не отличавшуюся сладостными ароматами. Глобб изверг скудное содержимое своего желудка, но лучше от этого не стало. Пытаясь оторвать туловище от гладкой холодной поверхности, он обнаружил, что невероятно тяжёлая золотая крышка упала в яму вместе с ним, раздавив и прижав его ноги.

— О, мамочка! — застонал он. — За кой твой Йоди приехал в этот злой колдовской город?

Ответ был очевиден, и это лишь усилило его огорчение. Века вражды и преследований научили фандрагордцев быть самыми нелюбопытными людьми на земле. По этой причине данное место казалось подходящим для того, чтобы он мог спокойно заниматься здесь своим ремеслом; но по той же причине никто не придёт его искать. Его единственные подруги были представительницами профессии, у которых воспоминания о ком-то настолько коротки, что это вошло в пословицу.

Холодная луна светила прямо в яму. Слабо отражаясь от потускневшего золота и мертвенно-белых стен его тюрьмы, этот свет позволил ему осмотреть купол над ним. Он увидел второе неправильное отверстие, всё ещё закрытое золотой крышкой, на одной линии с тем, в которое провалился.

Его снова поразило что-то ужасно знакомое, но только когда он рассмотрел третье отверстие, располагавшееся ниже и между первыми, а за ним ряд бивней, о которых не могли бы мечтать слоны, Йодео понял, что лежит внутри чудовищного черепа; и что золотой люк, который удержит его здесь навсегда, был ничем иным, как одной из монет, которые традиционно кладут на веки покойника.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Да, да, я выпью за это! — как утверждают, воскликнул Тифитсорн, разразившись маниакальным смехом. — За нашу славную семью, ты, глупый старый извращенец! Глок, действительно, Глок навсегда! Тифитсорн Глок!

— И Фитития, — якобы пробормотала его сестра, соскребая соус со своей порции и принимаясь за еду.

Какими бы злобными ни были слухи, ходили они недолго. Настоящий фурор начался позже, когда молодой наследник начал ради развлечения появляться на публике в качестве представителя эксцентричного хобби — или, как он сам говорил, художника.

Пренебрегая одеждой, модники-ситифорцы удовлетворяют своё желание произвести впечатление, а также собственное замысловатое представление о приличиях с помощью раскрашивания тел. Они украшают себя у косметициев, которые яростно соревнуются друг с другом, чтобы оседлать гребень волны новейшей моды. Выспренность легко даётся этим марателям огузков, но Тифитсорн превзошёл самые смелые художества, когда взялся за их ремесло и назвал его искусством.

Он дебютировал на площади Левиафана в полдень в праздник Вальваниллы, местной богини устриц и жемчуга, которая, как полагают, также обладает юрисдикцией над импотенцией, фригидностью и преждевременным семяизвержением. Площадь была переполнена. Телесная раскраска ограничивалась минимальными улучшениями тонов кожи. Фактически, более состоятельные люди были раскрашены почти скромно, из уважения к богине, чья обнажённая статуя возвышалась над ними.

Площадь Левиафана выходит на залив, и мокрый мальчик, считавшийся девственником, взобрался на эспланаду и побежал к алтарю с выбранной им устрицей: замечательным экземпляром, большим, как человеческий череп, бугристым и массивным, словно какой-то варварский шлем. Из-за её тяжести он чуть было не споткнулся, что могло стать ужасным предзнаменованием, поэтому толпа издала облегчённый вздох, когда он всё же удержался на ногах и передал моллюска послушнику, который вручил его верховному жрецу.

Воцарилась тишина, когда жрец поднял нож к статуе богини. Если в устрице окажется жемчужина, год принесёт верующим силу, пылкость и хорошую потенцию. Если она странно пахнет или выглядит, если нож жреца расколет раковину, если он не сможет ловко её открыть… — но некоторые страхи лучше оставить невысказанными.

Первые влюблённые, глядящие друг другу в глаза, или жертвы, смотрящие на своих убийц: их взгляды могли показаться отстранёнными по сравнению с напряжённостью огромного количества глаз ситифорцев, собравшихся на площади Левиафана в тот день. Но в разгар томительной тишины, в тот момент, когда всё внимание должно было быть приковано к жрецу и ножу, устрице и богине, из задних рядов донёсся гул толпы.

Это было святотатство. О чём болтали эти идиоты? Повернулись праздные головы. Повернулись маловерные головы. Затем даже истово верующие закачались и закружились, как водоросли в случайном течении. Мокрый мальчик, считавшийся девственником, показал пальцем и что-то крикнул, что было истолковано по-разному. Невероятно, но сам жрец повернулся, чтобы посмотреть.

То, что они увидели, оказалось цепочкой из четырёх обнажённых женщин, которые скользили вперёд с быстрой уверенностью и органичной сплочённостью угря, пробиравшегося сквозь грязь. Полностью лишённые волос, они были раскрашены в те самые оттенки зелёного и розового, которые особенно почитаемы Вальваниллой. Ни один сержант строевой подготовки не смог бы придраться к синхронности их босой поступи. Они были одинакового роста, их раскрашенные лица походили одно на другое. Наблюдательные развратники позже утверждали, что самые интимные детали их тел тоже выглядели абсолютно одинаковыми. Было ли это каким-то загадочным посланием от богини?

Полный молодой человек, сбивавшийся с шага и запыхавшийся, ковылял вслед за этим прекрасным крокодилом. Он не нёс на себе раскраски, но его ленты из розового и зелёного газа свидетельствовали о связи с женщинами. Это был не кто иной, как тот самый печально известный убийца родителей, сын торговца рыбой — и тут тысячи языков ситифорцев, как это могли делать только они, издали повторяющийся хор гнусавых бульканий и гортанных щелчков, которые были именем молодого человека. Впервые ощутив вкус всеобщего признания, он надулся, как, по словам некоторых злых языков, надувается иглобрюх.

Женщины наконец выстроились в идеальную линию перед алтарём. Их сопровождающий обратился к жрецу, который с недоумением наблюдал за этим шествием:

— Я Тифитсорн Глок, и я пришёл воздать должное почтение богине с помощью своего искусства.

Вместо того чтобы осудить этого толстого дурака, вместо того чтобы в первую очередь просто проигнорировать его, жрец ещё немного посмотрел на раскрашенных женщин, рассеянно кивнул и сказал: «О», прежде чем продолжить исполнять свои обязанности.

Его удар ножом был уверенным. Устрица оказалась нежной и сочной. В ней оказалась жемчужина размером с грецкий орех, хотя и чёрная. Жрец объявил, что эта редкость является удивительно благоприятным знаком.

Другие истолковали это предзнаменование по-своему.

* * * *

Фитития, никогда не отличавшаяся набожностью, не присутствовала на церемонии. Она была потрясена не меньше всех прочих, когда её брат привёл свои творения в её покои во дворце.

— Ты сам их раскрасил? Этих рабынь? Какой абсурд!

— Нет, это заявление...

— Кто их тебе побрил? — потребовала она ответа.

— Это сделал я. Доверить другому хоть малую часть моего заявления...

— О, фу! Убери от меня свои испачканные руки! Ты действительно намылил их и поднёс бритву к их... фу!

— Чем это хуже поцелуев, ласк или...

— Это хуже, поверь мне, это другое! Это отвратительно! Это унизительно, это нездорово, это тошнотворно! Брить рабынь!

Гнев всегда подчёркивал выпуклые глаза, тонкие губы и безвольный подбородок его сестры. Такие черты нередки в Ситифоре, но она была неприятно похожа на карикатурное изображение представителей своего народа. Её бугрящиеся плечи всегда наклонялись вперёд, как бы скрывая рудиментарные груди. Когда тошнотворный оттенок окрасил её сальную кожу, даже самый любящий брат не назвал бы Фититию красивой. Не в силах больше контролировать свой желудок, она выбежала из комнаты.

Он знал, что она просто пыталась ему досадить. Самым заветным желанием их отца было выдать её замуж за представителя благородного дома, но она воспылала абсурдной страстью к ловцу губок по имени Дилдош. Их отец поручил головорезам отговорить этого неподходящего молодого человека. Дилдош каким-то образом выжил, сохранив свою привлекательную внешность почти неповреждённой, хотя его действительно отговорили; но как только Тифитсорн стал главой семьи, сестра решила, что теперь она сможет дать волю своей имбецильной похоти.

Наследник полагал, что самое малое, что он может сделать для своего отца, — это уважить его пожелание в данном отношении, и запретил Фититии видеться с ловцом губок. Любовь слепа, но у Дилдоша было всё в порядке со слухом и, конечно, он слышал звон золота и серебра при каждом её шатком, сбивчивом шаге. Отказываясь понимать это, но не в силах открыто бросить вызов брату, контролировавшему семейное состояние, Фитития досаждала ему всеми возможными способами. Он знал, что её показное рвотное отвращение к его художественным работам не являлось честной критикой.

Глок вздохнул и задумался о своих созданиях, которые стояли со скромно опущенными глазами и пустым выражением лиц. Он попытался исследовать боль, испытываемую оскорблёнными и непонятыми художниками, но обнаружил, что слишком доволен собой и своей работой.

Он потянул ближайшую рабыню на подушки, чтобы немного поразвлечься. Ни один высокомерный художник или скульптор, размышлял он, не мог бы утверждать, что его творение, каким бы грандиозным оно ни являлось, было настолько же полезным.

* * * *

Художник испытал нечто похожее на боль, но ещё больше на слепую ярость, когда коммерческие салоны начали утверждать, что их неумелая мазня выполнена «в стиле Глока». Однажды он вскипел от гнева, когда его носилки пронесли мимо убогой лавки в каком-то жалком квартале, где негодяй выставил табличку с надписью: «Раскрасьтесь у самого Глока!» Аляповатый плакат изображал женщину, разрисованную в той же цветовой гамме, которую Тифитсорн сам создал для праздника Вальваниллы, однако с характерной для мазилы дегенеративной грубостью.

— О, я сейчас тебя разрисую! — взревел он, вываливаясь из носилок и врываясь в лавку, точно бурная волна дрожащих щёк и грудных мышц, разбрызгивающая слюну. — Я разукрашу тебя кислотой, я тебя размажу, обдеру и сотру с лица земли!

— Могу ли я вам помочь, сэр? — спросил изящный маленький человек, который перехватил его, льстиво улыбаясь и потирая свои испачканные краской руки, словно довольная муха, залетевшая в отхожее место.

— Ты дефект, ты дырка, ты растратчик кожи и красок, ты отпрыск мастурбирующей обезьяны и менструальной тряпки шлюхи, знай, что я Глок! Глок, ты вор!

— Как и я, сэр, как и я! — Льстивая улыбка не дрогнула ни на мгновение. — Тхузард Глок, ваш покорнейший и внимательнейший слуга.

Тифитсорн отступил перед неприступной защитой. Его фамилия была самой распространённой в Ситифоре, а возможно, и самой древней. Когда он был ребёнком, отец показал ему, как морской петух выбулькивает это имя, когда его вытаскивают сетью, и он приводил этот факт в качестве доказательства благородного происхождения семьи от рыб. Он никак не мог защитить своё имя от посягательств. Любой мошенник, утверждавший, что его работа «точь-в точь как у Глока», мог указать на этого мерзавца или на дюжину других.

Тифитсорн громогласно рассмеялся и похлопал негодяя по узкому плечу.

— Тогда будь Глоком с моего благословения! Я превзойду тебя. Я отправлюсь туда, куда никто не сможет последовать за мной.

— Удачи, сэр. Пусть Вальванилла никогда вас не забудет.

* * * *

Тифитсорну было нелегко сдержать своё обещание. Тщательно детализированные странные цветы и лианы буйно разрастались на его моделях, их окружали растения и существа, неведомые ни одному человеческому взору; но как только их замечали и копировали, любой человеческий глаз, способный взглянуть на несущую рисунок кожу, узнавал их.

Некоторое время он клялся держать своё искусство при себе. Долгие часы труда над своими прекрасными рабынями, расточаемые на их купание и бритьё, подготовка их кожи путём смазывания слюной, спермой, мочой или несколькими быстрыми ударами плетью, а затем втирание маслянистых пигментов в их кожу, должны были быть достаточной наградой для любого художника. Поскольку его глаза был единственными, могущими оценить проделанную работу, только они и должны были её видеть.

Его рабы происходили с острова Парасундар, где, на взгляд ситифорцев, все жители выглядят одинаково, а их непонятность для ситифорцев считается высшей добродетелью. Живопись совершенствовала эти качества. Даже Тифитсорн, который полагал, что обычно может отличить их друг от друга, не мог сказать, кто из них Бутафуда, а кто Футабуда, и не имел ни малейшего представления о том, что они думают о шедеврах, которые он из них сотворял. Но Глок убедил себя, что они тоскуют по удовольствию поразить воображение людей, и как только он создавал новый узор, который намеревался оставить при себе, то снова являл их перед публикой.

И как только он выставлял их напоказ, его рисунок копировали наёмные обезьяны.

* * * *

Художник был порождением города. Огромные просторы моря и неба беспокоили его. Путешествие к восточному мысу Ситифорского залива, занявшее менее часа на нанятой лодке, было похоже на путешествие к краю света.

На борт были погружены еда и вино для банкета, взяты избранные рабы, чтобы развлекать его песнями, восхваляющими силу и прелести богатства, а два надутых козьих пузыря были надёжно привязаны к его плечам на случай возможного происшествия; но ничто из этого не могло защитить от невообразимого расширения неба, когда его лодка понеслась вперёд. Город позади и корабли на якоре уменьшились до игрушечной незначительности. Он был насекомым, выставленным напоказ и совершенно беспомощным на бесконечной глади. Воспоминания о ранних попытках отца научить его рыбному промыслу, когда он прятался под палубой, блевал и бормотал что-то невнятное, нахлынули на него с ужасающей яркостью.

— Вероятно, он вырастет поэтом, — услышал Глок слова отца как раз перед тем, как тот вывалил свежевыловленную сеть мокрых, трепыхающихся, скользких существ на его вопящую голову, — или художником.

Это воспоминание так смутило его, что он забыл о страхе. Его отец, самый грубый мужлан, когда-либо попиравший землю своими плоскими ногами, в кои-то веки раз оказался абсолютно прав.

К тому времени, когда лодка причалила у обветшалой деревеньки Мыс Морской Свиньи, Глок уже почувствовал себя опытным моряком и без посторонней помощи поднялся на шаткий причал. Велев капитану Каламарду дождаться его, он расправил плечи и, точно катящийся шар, направился к покосившейся куче полузасыпанных песком лачуг с видом пирата, только что вернувшегося с людоедского побережья Тампунтама.

— Ваши водяные крылья, сэр! — крикнул ему вслед капитан.

С пылающим лицом Тифитсорн ёрзал и кипел от злости, пока капитан возился с кучей застёжек козьих пузырей. Он был уверен, что все рыбаки наблюдали за ним и хихикали, выглядывая из своих узких окон, пока он страдал, как ребёнок, над которым возится мать. Они получили ещё большее удовольствие, когда один из пузырей лопнул, и он с воплем рванулся вперёд, столкнув капитана с причала в залив.

Глок окинул взглядом ял, намереваясь отхлестать любого раба, который ухмыльнётся, но все они, казалось, были сосредоточены на том, чтобы вытащить капитана Каламарда. Художник сорвал оставшиеся крепления и отбросил водяные крылья, тяжело зашагав к деревне.

Здесь жили странные люди: копатели моллюсков, сборщики береговых улиток и ведьмы. Он был уверен, что наглый Дилдош был родом из Мыса Морской Свиньи. За свою короткую прогулку по деревенским улочкам, где покосившиеся стены подворий были увешаны сушащимися сетями и украшены побелевшими костями чудовищных морских тварей, он никого не увидел. Из всех живых существ здесь была только стая чаек, ссорившихся на горе ракушек за последними хижинами из плавника. Он бросил в них камень и был встревожен громкостью криков и шумом крыльев. Защищаясь, Глок поднял руки над головой, но птицы только поднялись в воздух и с криками кружили над ним, пока он не прошёл мимо.

В широкой соломенной шляпе и свободном халате, защищающем от жестокого солнца, он с трудом пробирался по дюнам. Его настроение улучшилось, когда он задумался над своей стойкостью и бесстрашием. Глок смеялся над ничтожествами, которые потребовали бы для этого героического путешествия носилки или даже проводника. Шипение и плеск прибоя, лишённые той ритмичной регулярности, которую приписывают ему поэты, привели его к морю.

Наконец Тифитсорн встал на вершине дюны и увидел его, простирающееся до горизонта, который непостижимым образом располагался выше той точки, где он стоял. Прежде чем страх перед огромным пространством успел подкрасться к нему, глазам Глока открылось великолепие его цветов. Море переливалось семью различными оттенками зелёного, не считая всевозможных отмелей с водорослями и мхов на мокрых камнях, а лесистые холмы слева демонстрировали по крайней мере четыре других оттенка. Только обладатель самых ленивых глаз сказал бы, что небо было равномерно синим от чистого горизонта до высоты его сверкающего купола. Ракушка, которую он поднял, содержала пастельные тона радуги. В его палитре не было ни одного из этих точных оттенков.

Он осмотрел пляж под собой, где каменные блоки выглядывали из песка, точно сточенные зубы гигантских челюстей, очерчивая тусклые контуры былых улиц и площадей. Симметричные углубления могли обозначать места, где некогда возвышались величественные храмы и дворцы; а может, они были всего лишь симметричными углублениями. Никто точно не знал, кто построил Старый Город или когда море отвоевало его, но он породил множество неприятных историй. Его руин избегали все, кроме искателей антикварных предметов, студентов сомнительных дисциплин и всяческих чудаков; к одной или даже нескольким из этих категорий, как полагал Тифитсорн, могла быть причислена и его собственная сестра.

Он пришёл сюда, чтобы найти её, но его сердце упало, когда он узнал её неуклюжую фигуру, пробирающуюся сквозь пену. С дюны он ничего не слышал, но она что-то говорила и энергично жестикулировала, двигаясь зигзагообразным курсом вдоль берега. Какой-нибудь другой наблюдатель — к счастью, рядом никого не было — мог бы сказать, что она произносит заклинания или молится странным богам. Её брат предположил, что она разговаривает сама с собой.

Тифитсорн скатился вниз по склону, чтобы встать у неё на пути. Сестра заплела волосы водорослями и обвешала себя нитями ракушек и сомнительным хламом. Её лицо было искажено от напряжённости бессмысленного монолога. Он уже не в первый раз задумался, не следует ли ему запереть её дома. Но она, к сожалению, была изобретательна, и Глок не сомневался, что сестра вырвется и отомстит, раскрыв множество семейных секретов.

Фитития ничуть не удивилась, увидев его, а только разозлилась. Она попыталась пройти мимо, но Глок схватил её за руку.

— Уйди. Разве ты не видишь, я занята?

Он подавил желание высмеять эту ерунду и сказал:

— Мне нужна твоя помощь для моего искусства.

— Твоё искусство? Ха! Почему я должна помогать цирюльнику рабов?

Волна обрушилась на его ноги и намочила подол халата. Песок провалился под пятками, когда волна отхлынула, заставив его споткнуться. Казалось, будто истончающиеся щупальца моря пытались ухватить его за лодыжки. Он вытащил Фититию на сухой песок, настороженно поглядывая на воду.

— Ты обладаешь особыми знаниями о море. Тебе известны определённые секретные свойства его растений и существ — приведу один пример, чисто навскидку, о ядовитой природе молок иглобрюха.

— Кого ты хочешь отравить на этот раз?

Тифитсорн нервно осмотрел пляж, но он был пуст. Море воспользовалось его невнимательностью, чтобы снова напасть на него, промочив до колен и заставив громко вскрикнуть. Он потащил сестру выше по берегу, подозревая, что она имеет к этому какое-то отношение. Несмотря на порочные черты, выражение её лица было слишком невинным.

— Я не хочу никому причинять вред, я хочу принести всем пользу своим искусством... — продолжил он сквозь её гогочущий смех, — используя пигменты, которые никто другой не может скопировать.

— И вновь, почему? Почему я должна тебе помогать?

— Дорогая сестра, ты же знаешь, я не проституирую своё искусство с частными клиентами. Когда сама леди Двельфистина умоляла меня создать узор для её дня рождения, я отказался. Но ты — посмотри на себя, на тебе сегодня нет ни пятнышка краски, ты не только немодная, но и неприличная. Я мог бы сделать тебя предметом зависти всей Ситифоры.

— Теми же пальцами, которые ощупывают отвратительных шлюх из Парасундара? Ты больше никогда не прикоснёшься ко мне своими грязными руками!

Словно спохватившись, она вырвала руку из его хватки и принялась тереть её песком, пока она не покраснела.

Тифитсорн любил свою сестру, но любой, кто мог так пренебречь его искусством, должен был быть невероятным воплощением злобы и невежества. Он изо всех сил старался держать руки при себе, когда прорычал:

— Тогда чего ты хочешь от меня, невозможная стерва?

Вместо того чтобы ответить в той же манере, как она обычно делала, сестра сделалась тошнотворно застенчивой. Опустив глаза, она прошептала:

— Есть один молодой человек по имени Дилдош... Если бы ты передал ему, что ему больше не нужно бояться нашей семьи и прятаться от меня...

Глок беспристрастно изучал её. Выдать замуж эту неуклюжую гротескную женщину за представителя благородного дома или вообще хоть какого-то дома казалось невозможной затеей. Он сомневался, что именно страх перед ним заставлял прятаться отвратительного ловца губок.

— Согласен. Помоги мне, как я прошу, и ты сможешь выйти замуж за это чудовище. Я буду гордиться тем, что смогу назвать себя дядей говорящих недочеловеков с перепончатыми лапами.

— Брат! — воскликнула она и, позабыв все свои опасения по поводу его нездоровых привычек, бросилась ему в объятия и поцеловала с такой страстью, о которой он почти забыл.

* * * *

Капитан Каламард был доверенным подручным отца Тифитсорна. Когда они вернулись в город, молодой человек отвёл его в винную лавку, якобы чтобы загладить вину за то, что столкнул его в залив.

— Ты знаешь ловца губок по имени Дилдош? — спросил Тифитсорн.

Старый мужчина напряг узловатую руку с плохо сросшимися сломанными костяшками пальцев, прежде чем ответить:

— Я часто о нём думаю.

Художник положил золотые монеты на стол.

— Как думаешь, ты мог бы его утопить?

Капитан засмеялся.

— Ты не такой хитрый старый дьявол, каким был твой отец. — Монеты исчезли в его уродливой лапе. — Ныряние за губками — опасное занятие. Он может утонуть завтра.

Тифитсорн задумался. Сначала ему требовалась помощь сестры. Он сказал:

— Было бы лучше, если бы он утонул на следующей неделе.

— Ты когда-нибудь замечал, что горизонт поднимается по краям? Мир не круглый и не плоский, это чаша на столе, за которым пируют демоны. Любого из нас могут схватить сегодня, завтра, на следующей неделе.

— Скажи своим демонам, что следующая неделя — лучшее время для этого.

* * * *

Художник был поглощён сбриванием волос с лобка Дубафуты, когда сестра ворвалась в его студию без предупреждения, однако, будучи в хорошем настроении, не стала изображать притворное потрясение. Разбрасывая по чистому, как стекло, мраморному полу сухие водоросли и песок, она поставила на него кучу грязных глиняных горшков. Они сильно пахли морем, но, возможно, этот запах исходил от самой Фититии.

Глок принялся изучать горшки. Казалось, что все они содержат одну и ту же зелёную дрянь, похожую на пюре из шпината разных оттенков, но куда менее аппетитную.

— Как?..

— Ты должен экспериментировать.

Сестра покопалась в его собственных банках с краской, выбрала бледно-жёлтую и размазала немного по ладони. Она окунула палец в один из своих горшков и смешала своё зелье с пигментом, затем ребячливо провела линию по великолепному бедру Дубафуты.

Тифитсорн ахнул. Перед его глазами вспыхнул идеальный цвет прекрасного нарцисса. Это была не нарисованная линия на коже его рабыни, это была глубокая пропасть, раскрывающая сущность Жёлтого.

— Щекотно! — глупо хихикнула девушка, но художник приучил себя игнорировать их комментарии.

* * * *

Уникальным для Ситифоры праздником является День дураков, когда каждый прикидывается самым глупым человеком из всех своих знакомцев. Слуги подражают своим хозяевам, мужья — жёнам, жёны — любовникам. Фитития прикрепила к себе со всех сторон подушки телесного цвета, нарисовала жалкую попытку усов в уголках рта, привязала к бёдрам дохлую кильку и провела по улицам четырёх шатающихся старух, размалёванных грубыми рисунками кричащих несочетающихся цветов.

О её брате знали все, и шутка понравилась народу. К её удивлению, люди потребовали, чтобы её короновали как Королеву дураков на шумной полуденной церемонии перед дворцом муниципалитета, и мэр, подражатели которому три года подряд завоёвывали этот титул, с радостью согласился с таким решением. Толпа взбесилась, когда раздутая карикатура Фититии приняла поцелуй от примечательного молодого человека, переодетого в неуклюжего старого моряка, хотя очень немногие могли сказать, кто он такой и кого должен изображать.

Никто не мог отнять у неё триумф, но её брат свёл его на нет, когда сам появился на площади во второй половине дня. На нём не было костюма. Он забыл о празднике, погрузившись в работу, он не спал ни днём, ни ночью, и скачущие по улицам ряженые чуть не довели его до паники, когда Глок всерьёз начал опасаться за свой рассудок.

Вскоре он разобрался, что происходит, и никто не обращал внимания, что он в ужасе шарахался от фантастической толпы. Люди не замечали художника, с изумлением рассматривая его работы. Он, никогда ранее не создававший столь смелых рисунков, достойно справился с вызовом, поставленным перед ним новыми красками. Странное дело, но некоторые зрители настаивали, будто они вообще не видели разрисованных женщин, а вместо них перед художником шло неописуемое создание из чистого света, чьи оттенки и узоры менялись, когда оно парило над мостовой; но всем известно, что День дураков традиционно отмечается с использованием всех видов оглупляющих веществ.

За художником собралась свита поклонников, в то время как другие бежали вперёд, дабы разнести всем весть о его новом шедевре. Фитития, возглавлявшая свой «двор» на ступенях дворца, с досадой обнаружила, что подданные оставили её; и ещё больше огорчилась, когда узнала причину этого. Никто не хотел смеяться над её братом. Все они отправились поклоняться ему.

— День дураков, самый настоящий! — прорычала она.

— Но мы есть друг у друга, моя королева, — пробормотал Дилдош, расстёгивая застёжки её набитого костюма толстяка и готовясь отметить праздник в истинно ситифорском стиле.

* * * *

Приятно чувствовать себя богом, как это часто случалось с Тифитсорном в безумном порыве творчества. Ещё лучше, когда весь мир приветствует тебя как такового, и теперь он смаковал это удовольствие. Никто больше не пытался ему подражать. Никто не мог сотворить ничего подобного. Люди слонялись у его ворот в надежде первыми взглянуть на его следующую волнующую новинку; но, не добившись этого, казалось, были вполне счастливы увидеть самого художника, приветствовать его, ссориться друг с другом за привилегию поцеловать ему руку или хотя бы прикоснуться к его носилкам. Ему посвящали стихи. О нём слагали песни, и лишь немногие из них были сатирическими.

Глок обленился. Он поздно вставал, подолгу засиживался за столом, лениво играл со своими рабынями, дремал, а затем выходил, чтобы показаться публике и украсить собой салоны знатных поклонников. Его горшки с краской засыхали и покрывались коркой.

Он говорил себе, что его жизнь — непрерывный экстаз, но знал, что лжёт. В одиночестве предрассветных часов Тифитсорна глодал страх, что он никогда не сможет сравняться со своей последней работой. Но все ожидали, что он не просто сравняется с ней, но и переступит через неё, шагнув в какую-то новую вселенную цветов и узоров, природу которой даже невозможно было представить. Он злобно прерывал любого, кто начинал предложение со слова: «Когда?..»

Однажды утром, задолго до того, как он намеревался встать, его разбудила Фитития.

— Попробуй это, — сказала она.

— Что?

— Ты ищешь что-то новое, не так ли? Разве не поэтому ты хандришь, как кит в пруду?

— Хандришь? Обычные люди могут хандрить, дорогая сестра, но художники отдыхают и восстанавливают силы для новых героических свершений, они усваивают опыт, размышляют, взвешивают и планируют…

— Когда ты перестанешь хандрить, попробуй это, — сказала она. — В этих пигментах воплотилось забытое ремесло самого Старого Города. Ни один живой глаз не видел таких цветов.

— Как ты их достала? — спросил он, подавляя зевок и бросив равнодушный взгляд на очередные горшки с зелёной грязью.

— Было нелегко. Но это меньшее, что я могу для тебя сделать. Самое меньшее.

Она выпорхнула из студии.

Возможно, он пренебрегал ею, подумал Глок, высвобождая свои конечности из рук своих рабынь и ковыляя в ванную. Вероятно, это объясняло её бесцеремонность. Он был слишком занят заботами о своём искусстве, чтобы обращать внимание на её бред больного попугая.

Изучая новый набор горшков, Тифитсорн почувствовал укол сожаления. Сердилась она на него или нет, но сестра постаралась сделать именно тот подарок, который был ему нужен. Он задумался, как выразить свою благодарность. В любом случае оставался Дилдош: можно было отменить его смертный приговор. Глок, конечно, не мог рассказать Фититии об этом щедром поступке. Но он всё равно должен был что-то сделать, чтобы успокоить её, по-видимому, задетые чувства.

Его пронзил ещё более сильный укол. Он принялся рыться в беспорядке своей студии, пока не нашёл календарь. По всем его расчётам, дважды перепроверенным, он приказал капитану Каламарду утопить ныряльщика за губками три недели назад. Не его вина, что он забыл об этом. Художник не должен забивать себе голову пустяками.

Тогда, должно быть, его сестру мучает горе, а не злость. Если бы она подозревала его, то наверняка обвинила бы в этом. Скорее всего, она попыталась бы выцарапать ему глаза. Раскаяние усилилось. Вместо того чтобы подбирать ей подарок, ему следовало бы найти ей нового, ещё более красивого ныряльщика за губками, чьи стандарты красоты были бы такими же гибкими, как у Дилдоша.

Глок признал, что привязанность к сестре, похоже, искажает его суждения, поэтому отложил эту идею до тех пор, пока не сможет рассмотреть её беспристрастно. Он открыл новую банку зелёной краски и смешал её с новой партией слизи, доставленной Фититией. Получился болезненно-серый цвет с заметным отвратительным запахом.

За исключением ленивой Туфадубы, чей мурлыкающий храп доносился от её разбросанных подушек, рабы ушли прихорашиваться. Он вытащил сонное существо, моргающее и ворчащее, на солнечный свет и поставил её перед своим табуретом. Подтолкнул, чтобы она согнулась, обхватив колени, и представила ему нетронутую поверхность, которая заставила бы художника, ограниченного такими дешёвыми материалами, как дерево, холст или пергамент, заплакать от зависти. Текстура её кожи была рыхловатой со сна, но художник несколькими шлепками быстро придал ей упругость.

— Я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное! — пискнула рабыня.

— Что? — воскликнул Тифицорн, не веря своим ушам.

Туфадуба поспешно объяснила:

— Господин, на моей презренной родине, Парасундаре, это было бы почтительным приветствием. Оно отсылает к благородному тигру, чьи неисчислимые великолепия усиливаются благодаря его насыщенному аромату.

— О, очень мило. Но что насчёт остального?

— Поскольку яички являются вместилищем всех добродетелей, господин, а также источником мужества, чести и силы, мы ценим яички тигра и дарим их избранным.

— Значит, ты хотела сделать мне комплимент в своей языческой манере?

— Действительно, господин, это было моё жалкое намерение. Простите, если высшая похвала, которую может даровать мой народ, оскорбляет вас.

Глок, возможно, продолжил бы этот допрос, но он только что намазал немного серой слизи на её кожу и провалился в бездну. Уже не серая, она сияла и переливалась зеленоватым блеском, которого он никогда не видел. Сказать, что она напоминала какой-либо известный оттенок зелёного, было бы всё равно, что сказать, будто закат похож на сковороду. Это был не просто цвет, это был новый способ его видеть. Полоса на ягодицах Туфадубы была вратами в другой мир.

Тифитсорн трудился весь день и всю ночь над своими живыми холстами, перекрашивая, стирая, смешивая, переделывая. Малейшее изменение на одной из рабынь открывало для четырёхчастной композиции новую головокружительную перспективу. Каждый узор казался более чудесным, чем предыдущий. Он отвергал их десятками, любой из которых мог бы ошеломить и поразить мир.

Облизывая пальцы, чтобы разбавить краски, Глок узнал, что они обладают вкусами, которые точно соответствуют их цветам. Он был поражён, обнаружив, что может определить не только вкус синего, но и звук жёлтого и тактильное ощущение красного. Действительно, он, должно быть, создавал свои композиции, опираясь на характерные звуки, прикосновения и вкусы своей новой палитры, ибо только сейчас понял, что забыл зажечь свет, когда стемнело.

Восход солнца окрасил город неслыханными цветами, которые открыли ему зелья сестры, и их звуками. Скулёж и ворчание рабов, умоляющих позволить им поспать, добавили новых вкусов к пиршеству света, новых тем к симфонии цвета, которую он из них создал. Не обращая внимания на ярко-оранжевый цвет их протестов, художник выгнал их на улицу, хотя единственными людьми, которых он мог поразить своим гением, были бы рано встающие рабочие и поздно ложащиеся гуляки.

Тифитсорн собрал значительную толпу из тех и других, которая следовала за ним в безмолвном благоговении. Он ухмылялся и кивал им особенным красным образом, приглашая их индигово похвалить его. Глок попытался объяснить людям, что он сделал, поскольку они явно были озадачены, но обычные слова не подходили. Он произносил новые слова, которые соответствовали его цветам, и делал странные жесты, которые порождали их музыку.

К его изумлению, глупцы издевались и насмехались над ним. Он мог бы снести это с достоинством непонятого гения, если бы их насмешки и хохот не изменили его композицию, добавив к ней отвратительный, мерзкий на вкус оттенок, который резал ему слух.

— Я научу вас не фуксить моё искусство, вы, говноцветы! — взвизгнул он, набрасываясь на них с зубами, кулаками и ногами. — Я вас полиловлю!

* * * *

Нелегко произвести фурор в Ситифоре, и ещё труднее в этом самом терпимом из городов прослыть сумасшедшим. К тому времени, когда его доставили к мировому судье, Тифитсорн научился держать свою тайную мудрость при себе. Как кто-то мог понять его искусство, если они даже не могли его видеть? Глупцы настаивали на том, что он провёл по улицам спотыкающуюся толпу жестоко избитых рабов, совсем не раскрашенных, но настолько обесцвеченных, что они выглядели как утопленники. Единственным нервным симптомом, который он проявлял, могущим сойти за безобидный тик, было то, что Глок морщился всякий раз, когда мировой судья вызывал у него зубную боль одними из своих пронзительных пурпурных жестов.

Ужасающая картина фиолетового заговора начала проявляться по мере того как появлялись свидетели других деяний: коммерческие художники, с которыми он жестоко обращался, лорды и леди, которых он оскорбил, отказавшись рисовать для них. Все разумные вещи, которые он когда-либо делал или о которых говорил, были представлены как симптомы безумия.

Он уже собирался вздохнуть с облегчением, когда появилась Фитития, к счастью, не волоча за собой водоросли, а вполне прилично выкрашенная в приторные оттенки розового и жёлтого. Даже если бы она выбрала для украшения себя какого-то безвкусного кретина, это устроило бы всех. Но Тифитсорн чуть не подавился вздохом, когда в медной фигуре рядом с ней он узнал неописуемого Дилдоша, который должен был быть утоплен капитаном Каламардом.

— Кто такой капитан Каламард? — спросил мировой судья, повторив имя, которое Тифитсорн выкрикнул по глупости в состоянии шока.

Фитития сказала:

— Милорд, я избавила моего бедного невменяемого брата от боли, вызванной известием о том, что его дорогой друг капитан героически погиб, спасая моего жениха от утопления. Но, возможно, он услышал об этом где-то в другом месте, и это окончательно свело его с ума.

— Милорд! — воскликнул художник, поднимаясь и намереваясь продемонстрировать своё здравомыслие речью чистейшего и прозрачнейшего фиолетового цвета. — Как говорят в Парасундаре, когда отдают дань уважения своим величайшим людям, я отрежу вам яйца и съем их, вонючее животное!

Он не успел сказать ничего больше, прежде чем судья приказал заткнуть ему рот.

Содержание

Брайан МакНафтон и истории, которые его вдохновили. Предисловие

Рингард и Дендра

Трон из костей

     I. История лорда Глифтарда

     II. Развратник из поговорки

     III. Дитя упырицы

     IV. Рассказ доктора

     V.   Как Зара заблудилась на кладбище

     VI. История сестры и брата из Заксойна

Червь Вендренов

Мерифиллия

Воссоединение в Цефалуне

Искусство Тифитсорна Глока

Исследователь из Ситифоры

Вендриэль и Вендриэла

Чародей-ретроград

Возвращение Лирона Волкогона

Послесловие

Перевод В. Спринский, Е. Миронова